Неточные совпадения
Флора
не плакала и
не убивалась при материном гробе, и поцеловала лоб и руку покойницы с
таким спокойствием, как будто здесь вовсе и
не шло дело о разлуке. Да оно и в самом деле
не имело для Флоры значения разлуки: они с матерью
шли друг за другом.
— А уж, разумеется,
не умна, когда за меня замуж
пошла, — отвечал Форов. — Вот Бодростина умна,
так она в золотом терему живет, а ты под соломкою.
— Ну да, — быстро перебила его на полуслове генеральша, — конечно, года
идут и для меня, но между тем меня еще до сей поры никто
не звал старухой, вы разве первый будете
так нелюбезны?
— То есть еще и
не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то
такое вопиющее. Он черт знает что с собой наделал: он, знаете, пока
шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и
так разверстался, что имение теперь гроша
не стоит. Вы ведь, надеюсь,
не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
— Ты очень добр ко мне. Я, брат, всегда сознавался, что я пред тобою нуль в
таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и был вождь, и пользовался и уважением и
славой, тобой заслуженными, и я тебе
не завидовал.
— Да и удивляться нечего; а почему? А потому что есть царь в голове. Чего ей
не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то и надо иметь в уме
таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто бы «противно природе». Кто
идет в лес по малину спустя время, тому одно средство: встретил кого с кузовом и отсыпь себе в кузовок.
— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, — вот что общество
так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше поближе, а
не подальше!
Иди сейчас к генералу, сию же минуту
иди, и до моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом, делай что знаешь, это все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.
Ворота двора были отворены, и Горданову с улицы были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов, по рассказам Висленева, знал, что ему нужно
идти не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало
идти? Он
не велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел у ворот и
пошел пешком. Ни у ворот, ни на дворе
не было никого. Из флигеля слышались голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом было
не к кому.
— Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара,
так не везет, — добавил он, сжимая руку сестре, — мне
так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы
не идут в согласие с выгодами, то… ах, да уж лучше и
не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях
пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми, что это
такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал».
— Ну да, это
не мудрено, у них давно все перержавеет но, и разумеется, как колеса
пошли,
так и скатились всё до нового завода. Тебе
не надо было их пускать.
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне, подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо, что это еще
так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же знает, что это мой нож?.. Да и если я
не буду спать, то я на заре
пойду и отыщу его…»
— Пожалуйста, скорей
пошли его куда-нибудь далеко… Я
так боюсь… Ведь здесь
не Петербург.
Он снял свою изуродованную шляпу, оглядел ее и, надев прорехой на затылок,
пошел по узенькой,
не пробитой, а протоптанной тропинке в глубь небольшого,
так сказать, однодворческого сада. Кругом растут, как попало, жимолости, малина, крыжовник, корявая яблонька и в конце куст густой черемухи; но живой души человеческой нет.
— А как же-с: разве вы его
не усматриваете? Помните, в комедии господина Львова было сказано, что «прежде все сочиняли, а теперь-де описывают», а уж ныне опять все сочиняют: людей
таких вовсе
не видим, про каких пишут… А вот и отец Филетер
идет.
—
Слава богу; а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой школу в бане заводит и потом его за то вся деревня будто столь возлюбила, что хочет за него «целому миру рожу расквасить» —
так и думал: уж это
не Ясафушка ли наш сочинял? Ну а он что же
такое пишет?
— Хорошо!
Так откровенно говоря, мы
пойдем очень скоро. Вы сами
не можете жениться на дорогой вам женщине, потому что вы женаты.
— Надеюсь, что я вас понял. Теперь
идем далее: дорогая вам женщина
не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и
не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я
не знаю ваших условий, но я
так думаю.
Будучи перевенчан с Алиной, но
не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа
послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда
не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и
так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы,
не приходила.
— А что же
такое? И стану. Ты думаешь,
не стану? Нет, брат, меня перепилили: я уже на все
пойду.
—
Так оставайся же здесь, а я
пойду, и через час, много через два, ты будешь иметь результат моего свидания.
Не обещаю тебе ничего, но надеюсь, что в ту ли или в другую сторону положение твое выяснится.
— Совершенно искренно, с полным спокойствием и даже с радостью объявила, что Андрей Иваныч сам от нее отказался. Я просто этому сначала
не поверила. Помилуй, что же это за скачки
такие? Я
пошла к нему, но он три дня заперт как кикимора, и видеть его нельзя; мужа
посылала — нейдет, поп — нейдет; тебя просила написать, ты
не писала…
Скажу примером: если бы дело
шло между мною и вами, я бы вам смело сказала о моих чувствах, как бы они ни были глубоки, но я сказала бы это вам потому, что в вас есть великодушие и прямая честь, потому что вы
не употребили бы потом мою искренность в орудие против меня, чтобы щеголять властью, которую дало вам мое сердце; но с другим человеком, например с Иосафом Платоновичем, я никогда бы
не была
так прямодушна, как бы я его ни любила.
— Ты
не пленен ли горничной Настей?.. А хороша! хоть бы и
не тебе, ревельской кильке. Да ты, братец,
не скромничай, — я сам был молод, а теперь все-таки
иди спать.
— О, ошибаетесь! Зло
так гадко и противно, что дух
не мог бы сам
идти его путем, если бы
не вел его сильнейший и злейший.
Не верю вам, что вы меня любите, но
так и быть,
пойду за вас, а только знайте же, вперед вам говорю, что я дурно себя вела и честною девушкой назваться
не могу».
Ну
так и делать было нечего, и старик-отец сказал: «
Иди же ты, проклятая,
иди откуда ты сегодня пришла, теперь на тебе никто
не женится, а сраму я с тобою
не хочу».
И опять пришел Спиридонов, и опять старуха его запотчевала, и опять ему рубль дала, и
пошло таким образом с месяц, каждый день кряду, и повалила Спиридонову практика, заговорили о нем, что он чуть
не чудотворец, столетних полумертвых старух и тех на ноги ставит!
Идет и
не смотрит на гостя, и обошел вокруг печки и скрылся в другую комнату, а чрез две минуты опять
идет сзади и опять проходит
таким же манером.
— Мужчины всегда
так: что наше, то нам
не нужно, а что оспорено, за то сейчас и в драку. Однако
идем к ним, Лара!
Форов провел эту ночь у Подозерова; майор как пришел,
так и завалился и спал, храпя до самого утра, а Подозеров был
не во сне и
не в бдении. Он лежал с открытыми глазами и думал: за что, почему и как он
идет на дуэль?..
После этих слов, которые я поняла во всей их безнатурности и цинизме, со мною произошло нечто странное: они возбудили во мне чувство… неодолимой гадливости, — человек этот точно отпал от моего сердца и уже более никогда к нему
не приближался, хотя тем
не менее я бы все-таки
пошла за него замуж, потому что я его безмерно жалела.
Внутренний же голос (я
не могу думать иначе), из уст моего отца, сказал мне путь, которым я должна была
идти, чтобы чем-нибудь облегчить судьбу того, которого я все-таки жалела.
Отец благословил меня на страдания ради избавления несчастных, выданных моим женихом. Это было
так. Он сказал: „
Не я научу тебя покинуть человека в несчастии, ты можешь
идти за Висленевым, но этим ты
не спасешь его совести и людей, которые ради его гибнут. Если ты жалеешь его — пожалей их; если ты женщина и христианка, поди спаси их, и я…
не стану тебя удерживать: я сам, моими старыми руками, благословляю тебя, и скрой это, и Бог тебя тогда благословит“.
— Нет; дело
не за мной, а за обстоятельствами. Я
иду так, как мне следует
идти. Поспешить в этом случае значит людей насмешить, а мне нужен свет, и он должен быть на моей стороне.
— А ты
таки достоялся здесь предо мной до того, чтобы проговориться, как ты думаешь с ней обойтись. Понимаю, и пусть это послужит тебе объяснением, почему я тебе
не доверяюсь; пусть это послужит тебе и уроком, как глупо стараться заявлять свой ум. Но
иди, тебя зовут.
— Что
такое? — переспросил ее изумленный Подозеров и, получив от нее подтверждение, что она непременно
пойдет в монастырь,
не возразил ей ни одного слова.
— А конечно; вперед всех
идет и честно просит! мне-де штатный дурак нужен, —
не согласитесь ли вы быть моим штатным дураком? И что же, если есть
такой согласный? И прекрасно! Хвалю ее, поздравляю и даже образом благословлю.
Исключение составляли люди надменные и хитрые: этих Катерина Астафьевна, по прямоте своей натуры, ненавидела; но, во-первых,
таких людей,
слава богу, было немного в армейском полку, куда Форов попал по своему капризу, несмотря на полученное им высшее военное образование; во-вторых, майор, весьма равнодушный к себе самому и, по-видимому, никогда
не заботившийся ни о каких выгодах и для Катерины Астафьевны,
не стерпел бы ни малейшего оскорбления, ей сделанного, и наконец, в-третьих, «майорша» и сама умела постоять за себя и дать сдачи заносчивому чванству.
— Нет будет, будет, если ты
не загрубелая тварь, которой
не касается человеческое горе, будет, когда ты увидишь, что у этой пары за жизнь
пойдет, и вспомнишь, что во всем этом твой вклад есть. Да, твой, твой, — нечего головой мотать, потому что если бы
не ты, она либо братцевым ходом
пошла, и тогда нам
не было бы до нее дела; либо она была бы простая добрая мать и жена, и создала бы и себе, и людям счастие, а теперь она что
такое?
Надо пользоваться обстоятельствами и временем, иначе, извините меня, я знаток в
таких делах: этакая женщина как Казимира с ее наружностью, именем и ласками, долго в запамяти в Петербурге
не останется и далеко
пойдет.
— Нет? очень жаль, а мне разъяснять вам это некогда, но, впрочем, странно, что вы, будучи поляком, этого
не понимаете: я
иду дорогой, проложенною вашими же соотчичами, служу и вашим, и нашим. Бегите пока можете: я вас отпускаю, но бегите ловко,
не попадайтесь под мой след, за вами могут пуститься другие охотники,
не из наших… Те уж
не будут
так милостивы, как я.
— Хорошо, очень хорошо! Два дня дулся, а на третий пришел да и спит… Нет, если вы
такой, то я
не хочу
идти за вас замуж!
— Нет-с, извините меня. Это
не я зол, а скорее другие злы, — отвечал он запальчиво и развил, что если в России все
таким образом
пойдет, то это непременно кончится ни больше, ни меньше как тем, что оттуда все мужчины убегут в Англию или в Германию, и над Невой и Волгой разовьется царство амазонок.
— Я и
не шучу и мне даже некогда с вами шутить, потому что я сейчас уезжаю, и вот, я вижу,
идут комиссионеры за моими вещами и приведен фиакр. Хотите положиться на меня и ехать со мною назад в Россию с твердою верой, что я вас спасу,
так идите, забирайте свой багаж и поедем, а
не надеетесь на меня,
так надейтесь на себя с Благочестивым Устином и оставайтесь.
Глафира
не могла понять, что
такое происходит, и
пошла в полутьме анфиладой незнакомых комнат, в ту сторону, куда помчались ополченные лакеи. Ею руководил долетавший до нее шум, вдруг обратившийся в гвалт настоящей осады.
— Да, говорят, что дают. А что
такое?
Не хочешь ли ты в скопцы
идти? Прекрасно бы, братец мой, сделал, и мне бы деньжонок дал. Скопцы богатые.
— Ну, это мне лучше знать, стоит это или
не стоит сожаления, но только я ведь
не Висленев; я до конца
таким путем
не пойду; ты должна мне дать верное ручательство: хочешь или
не хочешь ты быть моей женой?
— Я ничего
не перемудрила, я
иду так, как мне должно
идти, — отвечала она, — и поверьте, Павел Николаевич, что у меня совести во всяком случае
не меньше, чем у вас, — я говорю, конечно, о той совести, о которой нам с вами прилично говорить.
Казимира,
не ожидавшая
такого оборота дела, на мгновение смешалась, но тотчас же смело вскинула голову и бойко
пошла за Глафирой. Та села у фортепиано и показала гостье на кресло против себя.