Неточные совпадения
Но никто
не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались
так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и
пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она
шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
— Они
так говорят, как будто сильный дождь, я
иду под зонтиком и
не слышу, о чем думаю.
— Почему
так рано? — спросила она. Клим рассказал о Дронове и добавил: — Я
не пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал, у него немало друзей.
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню
не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше
не ходи. И я к вам работать
не пойду.
— Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы
так и обмерли. Потом она обрадовала нас,
не опасно, говорит. Ну,
слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее
такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия?
Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он
не выбрал времени для объяснения, а на третий
пошел к Макарову, отягченный намерением,
не совсем ясным ему.
—
Идем чай пить. Переодеваться?
Не надо, ты и
так хорошо лакирован.
— Я
не помешаю? — спрашивал он и
шел к роялю. Казалось, что, если б в комнате и
не было бы никого, он все-таки спросил бы,
не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
Они оба вели себя
так шумно, как будто кроме них на улице никого
не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил
так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо друг другу,
не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
— Мне
так не хотелось
идти сюда, а вы…
Было бы интересно побеседовать с Диомидовым, но путешествие с
таким отрепанным молодцом
не улыбалось Климу; студент рядом с мастеровым — подозрительная пара. Клим отказался
идти в трактир, а Диомидов, безжалостно растирая ладонью озябшее ухо, сказал...
— Впечатление
такое, что они все еще давят, растопчут человека и уходят,
не оглядываясь на него. Вот это — уходят… удивительно!
Идут, как по камням… В меня…
— А вы все еще изучаете длину путей к цели, да?
Так поверьте, путь, которым
идет рабочий класс, — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы —
не идеалист и ваш путь — этот, трудный, но прямой!
— Вдруг —
идете вы с
таким вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй,
не то говорю я Анюте, а вот этот — знает, что надо сказать». Что бы вы, Самгин, сказали
такой девице, а?
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И
не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он
не хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно
пошел объясняться с нею. Уж если она хочет разойтись,
так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
— Пора
идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те
не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним
таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно,
не может, фантазии
не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
— Какой сказочный город!
Идешь,
идешь и вдруг почувствуешь себя, как во сне. И
так легко заплутаться, Клим! Лев Тихомиров — москвич?
Не знаешь? Наверное, москвич!
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже
не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли
идти к Варваре? Решил, что
идти все-таки надобно, но он
пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
—
Так, — сказала она, наливая чай. — Да, он
не получил телеграмму, он кончил срок больше месяца назад и он немного
пошел пешком с одними этнографы. Есть его письмо, он будет сюда на эти дни.
На его место присылают из Петербурга или из Москвы какого-то Васильева; тоже, должно быть, осел, умного человека в
такой чертов угол
не пошлют.
Холод сердито щипал лицо. Самгин
шел и думал, что, когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят
не сладкие дни. Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но
так как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.
— Боже, это — Клим! И пьян
так, что даже позеленел!.. Но костюм
идет к тебе. Ты — пьешь? Вот
не ожидала!
— Я видела все это.
Не помню когда, наверное — маленькой и во сне. Я
шла вверх, и все поднималось вверх, но — быстрее меня, и я чувствовала, что опускаюсь, падаю. Это был
такой горький ужас, Клим, право же, милый…
так ужасно. И вот сегодня…
— Это — верно, — сказал он ей. — Собственно, эти суматошные люди,
не зная, куда себя девать, и создают
так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами ее тихо
идет нормальная, трудовая жизнь простых людей…
— Ну, вот и
слава тебе, господи, — сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: — Мы, господин, ничего этого
не видели — верно? Магазея — отперта, а — как, нам
не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, —
так ли?
— Нет, иногда захожу, — неохотно ответил Стратонов. — Но, знаете, скучновато. И — между нами — «блажен муж, иже
не иде на совет нечестивых», это
так! Но дальше я
не согласен. Или вы стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или — вы
идете в ногу с ними. Вот-с. Прейс — умница, — продолжал он, наморщив нос, — умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, — это все разговорщики, пустой народ.
А рабочие
шли все
так же густо, нестройно и
не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян,
идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному богу.
— Я —
не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право,
не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А
так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики
пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь
не на Ходынское поле гулять
пошли, вот что-с…
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь, если дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем…
не так, как могли бы! Я
иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
«Наверное,
так», — подумал он,
не испытывая ни ревности, ни обиды, — подумал только для того, чтоб оттолкнуть от себя эти мысли. Думать нужно было о словах Варвары, сказавшей, что он себя насилует и
идет на убыль.
— Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, — бунтарь из страха пред революцией. Я
таких фокусников видел. Они органически
не способны
идти за «Искрой», то есть, определеннее говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
А толпа уже
так разрослась, распухла, что
не могла втиснуться на Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли
идти дальше? Многие побежали берегом Мойки в направлении Певческого моста, люди во главе толпы рвались вперед, но за своей спиной, в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые
шли встречу друг другу
так, как будто ничего печального
не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
— Нам мечтать и все
такое —
не приходится, — с явной досадой сказал токарь и отбил у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: — Напрасно ты, Пелагея,
пошла, я тебе говорил: раньше вечера
не вернемся.
Люди
шли не торопясь, угрюмо оглядываясь назад, но некоторые бежали, толкая попутчиков, и у всех был
такой растерянный вид, точно никто из них
не знал, зачем и куда
идет он, Самгин тоже
не знал этого. Впереди его шагала, пошатываясь, женщина, без шляпки, с растрепанными волосами, она прижимала к щеке платок, смоченный кровью; когда Самгин обогнал ее, она спросила...
Пошли не в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали в окнах домов, точно в ложах театра, смотрели из дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал в хвосте демонстрации, потому что она направлялась в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была в его глазах
так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез за углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Доктор, схватив шляпу, бросился вниз, Самгин
пошел за ним, но
так как Любомудров
не повторил ему приглашения ехать с ним, Самгин прошел в сад, в беседку. Он вдруг подумал, что день Девятого января, несмотря на весь его ужас, может быть менее значителен по смыслу, чем сегодняшняя драка, что вот этот серый день более глубоко задевает лично его.
— Это — счастливо, — говорил он,
идя рядом. — А я думал: с кем бы поболтать? О вас я
не думал. Это — слишком высоко для меня. Но уж если вы — пусть будет
так!
И
не спеша, люди, окружавшие Самгина, снова
пошли в Леонтьевский, оглядываясь, как бы ожидая, что их позовут назад; Самгин
шел, чувствуя себя
так же тепло и безопасно, как чувствовал на Выборгской стороне Петербурга. В общем он испытывал удовлетворение человека, который, посмотрев репетицию, получил уверенность, что в пьесе нет моментов, терзающих нервы, и она может быть сыграна очень неплохо.
Самгин
пошел одеваться,
не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с мыслями. Он чувствовал себя ошеломленным, обманутым и
не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.
Папироса погасла. Спички пропали куда-то. Он лениво поискал их,
не нашел и стал снимать ботинки, решив, что
не пойдет в спальню: Варвара, наверное, еще
не уснула, а слушать ее глупости противно. Держа ботинок в руке, он вспомнил, что вот
так же на этом месте сидел Кутузов.
— Почему ты
не ложишься спать? — строго спросила Варвара, появляясь в дверях со свечой в руке и глядя на него из-под ладони. —
Иди, пожалуйста! Стыдно сознаться, но я боюсь! Этот мальчик… Сын доктора какого-то… Он
так стонал…
— Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь
шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже
не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж.
Так ты, Самгин, уговори! Я
не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров…
Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
Передовой солдат прошел мимо Дьякона,
не обращая внимания на его хриплые крики, даже как будто и
не заметив его;
так же равнодушно прошли и еще многие, — мучительно медленно
шли они.
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты
шли все
так же
не спеша, и
так же тихонько ехала пушка — в необыкновенной тишине; тишина как будто
не принимала в себя,
не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком в закрытые ворота извозчичьего двора.
— Ну, довольно канители! — строго сказал Калитин. —
Идем, Мокеев, к Якову. Все-таки это, брат…
не дело, если каждый будет…
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я
так и думала: наверно — ждет! Скорей, —
идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется, знакомый.
Не спит, сейчас высунулся в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он
шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная радость растет в нем.
—
Иди,
иди, —
не бойся! — говорил он, дергая руку женщины, хотя она
шла так же быстро, как сам он. — Вот, братья-сестры, вот — новенькая! — бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. — Мученица плоти, ох какая! Вот — она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова…
— Но все-таки суда я
не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот
послал вашего Мишку разнюхать — как там? И если…
не очень, — завтра сам
пойду к Блинову, черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...