Воспоминания из неволи

Tem Noor (2024)

Жизнь главного героя, выходца из Казахстана, переворачивается, когда его арестовывают в Сан-Франциско по ордеру Интерпола за махинации, причинившие многомиллионный ущерб. Он оказывается в иммиграционной тюрьме США, а затем его отправляют на родину, где его ждёт жестокая реальность: изоляторы и исправительная колония. Герой сталкивается с криминальными группировками, унижениями и суровыми порядками, но сохраняет свои принципы и внутреннюю стойкость. Это история о человеке, который, несмотря на испытания, сумел сохранить своё достоинство и остаться верным себе в условиях, где каждый день — борьба за выживание.

Глава 32

Я опустился на приваренную к стене койку и, закурив, впервые за долгое время почувствовал некоторую свободу. Дым, поднимаясь ввысь, растворялся в воздухе, как будто унося с собой напряжение последних дней. Но покой был недолгим. Легкое головокружение, вызванное затяжками, вскоре сменилось глухой тревогой, когда я, не разбирая свои вещи, расстелил матрас и улёгся, готовясь ко сну. Однако сон не спешил приходить.

Неожиданно, в коридоре раздались шаги, размеренные и уверенные. Через несколько мгновений дверь резко распахнулась, и на пороге появился новый человек. Внешность его была неприметной, но выделялись впалые щеки и темные круги под глазами, словно он недавно оправился после тяжёлой болезни. Его взгляд был цепким, а шаг — уверенным.

— Салам аллейкум, братишка! Я — Раджип! — раздался мягкий бархатный баритон, резонирующий в стенах камеры.

Он не походил на других арестантов: с надзирателем вел себя дружелюбно, почти по-домашнему, что было редкостью для этого места. Я сразу понял, что передо мной не"первоход". В его манерах чувствовалась опытность, а речь была насыщена тюремным жаргоном, словно он давно обжился в местах лишения свободы.

— Только молитвы, братишка, только молитвы! — с лёгким усмешкой он похлопал надзирателя по плечу, словно старого знакомого, и закрыл за ним дверь. Затем, оглядев камеру, бросил в мою сторону: — Куришь? Бросать надо, вредно это!

Говорил он размеренно и спокойно, не проявляя излишнего любопытства, которое обычно сопровождало новоприбывших. Его не интересовали ни мои деньги, ни сумма иска, ни предъявленные мне обвинения. Единственное, что он спросил, — не связано ли моё дело с убийством, изнасилованием или совращением малолетних. Этот вопрос прозвучал буднично, почти автоматически.

Когда я спросил его о его собственном положении, он нехотя признался, что сидит по обвинению в организации преступной группы, совершившей разбойное нападение. В его голосе явно ощущалось нежелание развивать эту тему, и я не стал задавать лишних вопросов.

Тщательно осмотрев камеру, он выбрал чистое, светлое место в самом центре. Аккуратно расстелив коврик для молитв, начал совершать намаз. Я наблюдал за ним, как, закрыв глаза, он шепчет молитвы. Телосложение его было крепким, словно у бывшего спортсмена, бойца, чей дух закален и выдержан. Но, несмотря на силу тела, в облике проскальзывала едва уловимая надломленность.

Проснулся я уже на следующее утро, хотя камеру всё ещё поглощала темнота. Лишь скудные лучи света пробивались из коридора, просачиваясь через узкие щели в дверях. Когда настало время завтрака, комнату едва наполнил свет, пробивающийся из маленького окна под самым потолком. Чтобы выглянуть из него, нужно было карабкаться вверх, цепляясь за толстые, неровно приваренные решётки.

При дневном свете камера напоминала мрачную катакомбу, уцелевшую после забвения и обветшания. Кривые стены были покрыты волнистыми разводами — тысячи точек ржавчины или затвердевшей бурой грязи сливались в хаотичный узор, смахивающий на больничные пятна. Местами осыпалась штукатурка, обнажая грубую кладку, из которой выступали железные прутья и серые поры кирпичей. На потрескавшемся бетонном полу лежали обломки стекла, сигаретные окурки и холмики осыпавшейся штукатурки. Всё казалось присыпанным толстым слоем пыли, осевшей даже на металлическом столе и кроватях, на которых мы проводили часы заточения.

В этом отсеке нас почти не тревожили. Лишь утренний звонок раздавался с небрежной привычной строгостью, но даже он звучал глухо и далёко — как и редкие шаги надзирателей, казалось, равнодушных к тому, что происходит в этой комнате. День шёл своим чередом, и в этой тишине я провалялся на койке, погружённый в книгу, — редкая привилегия в этих стенах. Мой сокамерник же, неторопливо осмотрев камеру, взялся за черенки от ложек, старательно затачивая их, чтобы расширить ими небольшое отверстие в стене.

Он работал осторожно, с завидной терпеливостью, стараясь, чтобы его действия не попали в поле зрения камеры наблюдения. Каждый раз, когда начиналась работа, он осторожно спускался вниз, проскальзывал под койку, предварительно попросив меня остаться на месте. Мой силуэт, растянувшийся на верхней койке, полностью скрывал его и защищал от лишних глаз.

Вечером нам подали на ужин ту самую, всем известную тюремную уху — тёплый, но малопривлекательный бульон с редкими кусочками картофеля и клочьями не первой свежести рыбы. Суп этот был едва съедобен. Мой сосед, оторвавшись на мгновение от своей работы, заварил крепкий чай и достал плитку чёрного шоколада — необыкновенную редкость в тюремных стенах. Мы, не торопясь, допивали чай, погружённые в молчание.

После вечернего чаепития я снова углубился в книгу, утонув в чтении, пока соседа будто вовсе не существовало. Но вскоре тишина внезапно уплотнилась, приобрела особую настороженность. «Слышишь меня?» — раздался его голос. Я поднял голову, решив, что он обращается ко мне, и нагнулся вниз. Впрочем, оказалось, что я ему не был нужен: передо мной открылось совсем другое зрелище. Он тихо разговаривал по телефону, который, ловким манёвром, ему передали через расширенное отверстие из соседней камеры.

Так, держа трубку, он говорил долго, почти до самого отбоя, и тишина стояла такая, что звук его голоса тонул в стенах, словно растворяясь в тусклом полумраке камеры. Не помню, как я заснул, но сон пришёл тревожный. Мне виделось, что его жена и дети сидят в нашей камере, тесно прижавшись друг к другу, а он, сидя рядом, старается их успокоить, хоть и сам явно пребывает в смятении. Вскоре, будто в кошмарном наваждении, их одежда начала тлеть, и хотя Раджип отчаянно пытался потушить огонь, дым окутывал всех нас, заполняя камеру вязкой, тяжёлой пеленой.