Воспоминания из неволи

Tem Noor (2024)

Жизнь главного героя, выходца из Казахстана, переворачивается, когда его арестовывают в Сан-Франциско по ордеру Интерпола за махинации, причинившие многомиллионный ущерб. Он оказывается в иммиграционной тюрьме США, а затем его отправляют на родину, где его ждёт жестокая реальность: изоляторы и исправительная колония. Герой сталкивается с криминальными группировками, унижениями и суровыми порядками, но сохраняет свои принципы и внутреннюю стойкость. Это история о человеке, который, несмотря на испытания, сумел сохранить своё достоинство и остаться верным себе в условиях, где каждый день — борьба за выживание.

Глава 25

Ко всему-то подлец человек привыкает!

— Ф. Достоевский, «Преступление и наказание»

В тесноте и духоте автозака, казалось, что любое движение могло лишить кого-то последнего глотка воздуха. Мы были заперты в железной клетке, где каждый вздох давался с трудом. Конвоиры, невозмутимые и равнодушные к нашему отчаянию, не открывали окошко, отказывая в малейшей надежде на свежий воздух. Внезапно машина остановилась, и до нас донеслись приглушённые звуки снаружи: лай собак и резкие команды солдат.

Напряжение в кузове нарастало. Заключённые начинали терять терпение, но дверь оставалась запертой. Вновь завелся мотор, и машина, подпрыгивая на неровностях дороги, продвигалась вперёд, словно иронизируя над нашей беспомощностью. Когда кому-то из арестантов стало плохо, а его обессиленное тело обмякло, в воздухе зазвучал глухой ропот, который вскоре перерос в возмущённый гул. «Приехали, приехали! Сейчас откроем!» — пробормотал один из конвоиров, пытаясь погасить волну недовольства, но его слова тонули в гуле голосов. Наконец машина остановилась.

Прошла вечность. Или лишь миг — время потеряло значение. Щелчок замков прозвучал, как спасительный зов свободы, и холодный, колючий воздух хлынул в раскалённое нутро автозака. Люди, словно звери, ринулись к выходу, толкаясь и не жалея друг друга. Каждый хотел оказаться первым — прочь из этого душного ада.

«Построиться в линию! Лицом к стене, руки за спину!» — разорвался резкий голос, подтверждая, что никаких иллюзий о человеческом отношении быть не может. Нас встретили властные крики, полные презрения и равнодушия. Перед нами выстроилась администрация — с непроницаемыми лицами, готовая нещадно загнать нас в рамки своего сурового порядка.

Как только все замерли, выстроившись в одну линию, пространство заполнил новый голос — спокойный, твёрдый, несущий в себе не меньше угрозы, чем предшествующие вопли: «Лицом ко мне, повернулись!» Перед нами стоял мужчина среднего роста, с жёсткими скулами и колючим, пронизывающим взглядом. Его фигура, тяжёлая и неуклюжая, словно вылепленная из грубого камня, резко выделялась на фоне остальных надзирателей.

«Господа следственно-арестованные!» — его голос звучал почти издевательски, словно в этих словах слышался ехидный подтекст. — «Вы прибыли сюда не на прогулку. Это следственный изолятор. Здесь вас никто жалеть не будет. Никаких писем, никаких свиданий. Только передачи. Нарушите порядок — выговор. Три выговора или одно злостное нарушение — и сразу в штрафной изолятор. Всё это отразится на вашем деле. Ясно?»

Короткая, но жёсткая лекция закончилась, и нас повели внутрь здания. В тюремных коридорах, тускло освещённых и пахнущих сыростью, каждого ждал личный обыск и неизбежная стрижка налысо — символ нашего полного подчинения новой, чуждой воле.

Внезапный нечеловеческий вопль разорвал удушливую тишину, словно гром. Этот крик был таким пронзительным, таким чуждым всему, что слышалось прежде, что у меня по спине побежали мурашки, а холодный пот выступил на лбу. Тогда мне было не по себе от таких звуков. Спустя годы эти мучительные стоны стали частью повседневности, проникли в сознание, превратившись в нечто обыденное, но в тот момент они ошеломили меня.

Надзиратели, бросив нас без малейшего внимания, ринулись в помещение, откуда донёсся этот жуткий звук. Там началась возня, удары, слышался топот и звуки борьбы, а среди глухого хаоса вырывались хриплые ругательства: «Менты, ублюдки, толпой на одного! Трусливые твари!» Эти крики утопали в глухом хрусте, словно что-то ломалось, и вдруг — полная тишина, густая, как ночной туман. Вскоре несколько надзирателей вышли из комнаты, на их лицах застыла холодная, нечеловеческая маска безразличия. «Лицом вперёд, не отвлекаемся, встали ровно, суки!» — выкрикнул один из них, будто ничего не произошло. Позади послышался звук: что-то тяжёлое, возможно, человеческое тело, волокли по бетонному полу. «Уберите это говно отсюда!» — добавил кто-то, и тишина вновь поглотила нас.

После обыска и унизительного бритья, нас согнали в крошечное помещение, прозванное среди заключённых «стаканчиком» за его малые размеры. Сколько бы людей ни было — сюда заталкивали всех, словно скот в загон, лишь бы не толпились в коридоре. В «стаканчике» ожидали всех: от перевода в изолятор и суда до встречи с адвокатом. Жди, молча, среди четырёх голых стен.

Нас было двадцать человек, но на всех — лишь две деревянные скамейки, на которых могли разместиться не более семи. Остальные должны были стоять или сидеть на холодном полу, ожидая своей очереди. Помещение было убогое, без рукомойника и питьевой воды. Только голые стены и жалкое отверстие в полу, предназначенное для нужд, но давно забитое окурками и нечистотами. Смрадный запах мочи и затвердевших каловых масс заполнял пространство, делая дыхание почти невыносимым.

Заключённые, словно пытаясь заглушить чувство беспомощности, беспрерывно курили. Табачный дым плыл по комнате плотными клубами, забивая легкие. Из всей толпы не курил только я. От едкого запаха у меня кружилась голова, пересохло горло, и жажда не давала покоя. Слабость накатывала волнами, но, несмотря на это, дым всё же казался мне более сносным, чем невыносимое зловоние отходов.

К вечеру безысходность стала давить на психику арестантов всё сильнее. Некоторые, не в силах больше выносить это ожидание, начали стучать кулаками по дверям, в отчаянии биться головами об стены, словно пытаясь заглушить внутреннюю боль физическим страданием. Администрация, привыкшая к подобным сценам, не обращала никакого внимания. Лишь иногда кто-то заглядывал через дверной глазок, убеждаясь, что мы ещё на месте.

Только когда сумерки полностью окутали тюремные стены, дверь «стаканчика» скрипнула, впуская слабый свет из коридора. Нас по одному повели в оперативный отдел, где каждому предстояла индивидуальная беседа. После неё судьба каждого решалась по-своему — нас распределили по разным камерам, этот процесс заключённые называли «килишем».