Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить
нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Послушайте, Иван Кузьмич,
нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее,
знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки.
Потупился, нахмурился,
«Эй, Прошка! — закричал,
Глотнул — и мягким голосом
Сказал: — Вы сами
знаете,
Нельзя же и без строгости?
Стародум.
Знаю,
знаю, что человеку
нельзя быть ангелом. Да и не надобно быть и чертом.
Стародум.
Узнал обоих,
нельзя короче.
Парамошу
нельзя было
узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки мылом добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя мира сего.
— Впрочем, — нахмурившись сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что
нельзя было
знать, на что отвечать, — впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не
знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые
знаешь, но которые
нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
«Без знания того, что я такое и зачем я здесь,
нельзя жить. А
знать я этого не могу, следовательно,
нельзя жить», говорил себе Левин.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с детства видела и
знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что
нельзя было от него отделаться.
— Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы
знаете, про себя
нельзя этого никогда сказать.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его
знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но
нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
—
Знаю, как ты всё сделаешь, — отвечала Долли, — скажешь Матвею сделать то, чего
нельзя сделать, а сам уедешь, а он всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.
Он
знал, что
нельзя запретить Вронскому баловать живописью; он
знал, что он и все дилетанты имели полное право писать что им угодно, но ему было неприятно.
— Он говорил о том, о чем я сама хочу говорить, и мне легко быть его адвокатом: о том, нет ли возможности и
нельзя ли… — Дарья Александровна запнулась, — исправить, улучшить твое положение… Ты
знаешь, как я смотрю… Но всё-таки, если возможно, надо выйти замуж…
Платья нужно было так переделать, чтоб их
нельзя было
узнать, и они должны были быть готовы уже три дня тому назад.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но
знаю, что этого
нельзя сделать.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты
знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа
нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…
Отъехав три версты, Весловский вдруг хватился сигар и бумажника и не
знал, потерял ли их или оставил на столе. В бумажнике было триста семьдесят рублей, и потому
нельзя было так оставить этого.
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать
нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не
знаю зачем.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома; еще хуже, потому что
нельзя было ничего предпринять,
нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она
знала, шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты
знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые
нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать.
— Вы
знаете, что
нельзя ехать.
Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось видеть Гладиатора, которого он не видал; но Вронский
знал, что, по законам приличия конской охоты, не только
нельзя видеть его, но неприлично и расспрашивать про него.
Я
знаю, этого
нельзя простить!
Он не
знал того чувства перемены, которое она испытывала после того, как ей дома иногда хотелось капусты с квасом или конфет, и ни того ни другого
нельзя было иметь, а теперь она могла заказать что хотела, купить груды конфет, издержать, сколько хотела денег и заказать какое хотела пирожное.
— Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что слушать менее утомительно; во-вторых,
нельзя проговориться; в-третьих, можно
узнать чужую тайну; в-четвертых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
— После некоторого молчания Янко продолжал: — Она поедет со мною; ей
нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что, дескать, пора умирать, зажилась, надо
знать и честь.
Да, я всегда
знал, что он ветреный человек, на которого
нельзя надеяться…
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так
нельзя же,
знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего
нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она
знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаниями
нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась.
Конечно, никак
нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не
знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не
знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка
нельзя было
узнать, был ли кто там или нет.
— Как же так вдруг решился?.. — начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт
знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так что никак
нельзя было
узнать, какого роду был Чичиков.
— Да скажите прежде, что купили и в какую цену, так мы вам тогда и скажем где, а так
нельзя знать.
— Вона! пошла писать губерния! — проговорил Чичиков, попятившись назад, и как только дамы расселись по местам, он вновь начал выглядывать:
нельзя ли по выражению в лице и в глазах
узнать, которая была сочинительница; но никак
нельзя было
узнать ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая была сочинительница.
Один раз, возвратясь к себе домой, он нашел на столе у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего
нельзя было
узнать; трактирный слуга отозвался, что принесли-де и не велели сказывать от кого.
Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его были до того притуплены, чтобы он не
знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское наставление: береги и копи копейку — пошло впрок.
Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания: ведь очень хорошо
знали, что Ноздрев лгун, что ему
нельзя верить ни в одном слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему.
Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог
знает в какие места, так что после нигде и отыскать его
нельзя было.
Нужно тебе
знать, что он мошенник и в его лавке ничего
нельзя брать: в вино мешает всякую дрянь: сандал, жженую пробку и даже бузиной, подлец, затирает; но зато уж если вытащит из дальней комнатки, которая называется у него особенной, какую-нибудь бутылочку — ну просто, брат, находишься в эмпиреях.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что
нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог
знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Я сам
знаю, что из палки не только что убить птицу, да и выстрелить никак
нельзя.
— Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, — говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, —
знаю и, к великому моему горю,
знаю слишком хорошо, что тебе
нельзя любить меня; и
знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.
Капитан молчал. Матрос
знал, что в это молчание
нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав, сам стал сильно грести.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел,
нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы
узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Лжете вы все! — вскричал он, — я не
знаю ваших целей, но вы все лжете… Давеча вы не в этом смысле говорили, и ошибиться
нельзя мне… Вы лжете!
— Да ведь я божьего промысла
знать не могу… И к чему вы спрашиваете, чего
нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?
— Илья Петрович! — начал было письмоводитель заботливо, но остановился выждать время, потому что вскипевшего поручика
нельзя было удержать иначе, как за руки, что он
знал по собственному опыту.