— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя
узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
Неточные совпадения
— Вы оттого и не
знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая —
нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
Он был так беден, как
нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не
знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее,
нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог
знает что!
«Кажется, ее
нельзя учить, да и нечему: она или уже все
знает, или не хочет
знать!» — решил он про себя.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не
знает себя, и потому
нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
— Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы
узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать
нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное — не верите!
— Чему?
знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так
нельзя, как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно…
— Сегодня говорить с бабушкой
нельзя: гости! Бог
знает что с ней будет! Завтра!
— Сегодня, вы видите, гости,
нельзя. Завтра она все
узнает… Прощайте, Иван Иваныч, я ужасно страдаю — пойду и лягу.
Она заглянула сама себе в душу и там подслушивала, какой могла бы дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «
Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы не говорятся! Если он сам не угадал его — от меня никогда не
узнает!»
— Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но ты
знаешь сама, как он любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, —
нельзя!
—
Нельзя! — подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. — Зачем его трогать? Бог
знает, что между ними случится…
Нельзя! У тебя есть близкий человек, он
знает все, он любит тебя, как сестру: Борюшка…
«Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью, какою я жил прежде, когда не
знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше
нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!»
И
нельзя было не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он
знает ее «грех», — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.
— Если б вы умели понять ее, — остановил его Тушин, — то давно бы
знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать»
нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его
узнать нельзя: он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики не показывают вида, что замечают нас.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить
нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Послушайте, Иван Кузьмич,
нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее,
знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки.
Потупился, нахмурился, // «Эй, Прошка! — закричал, // Глотнул — и мягким голосом // Сказал: — Вы сами
знаете, //
Нельзя же и без строгости?
Стародум.
Знаю,
знаю, что человеку
нельзя быть ангелом. Да и не надобно быть и чертом.
Стародум.
Узнал обоих,
нельзя короче.