Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут
понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой
люди,
люди русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их книги прочитать…
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его,
человек ничего уже не мыслит, ничего не чувствует, когда, если б
люди понимали его важность, никто не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных
людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко
понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Очевидно, фельетонист
понял всю книгу так, как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был
человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она
поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.
Я старый
человек, ничего в этом не
понимаю, но ему Бог это послал.
Лакей был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и хороший
человек и тоже всё
понимал.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не
понимаю, но это так.
— Не
понимаю тебя, — сказал Левин, поднимаясь на своем сене, — как тебе не противны эти
люди. Я
понимаю, что завтрак с лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти
люди, как прежде наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение
людей, пренебрегают этим презрением, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презрения.
Никто, кроме ее самой, не
понимал ее положения, никто не знал того, что она вчера отказала
человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому, что верила в другого.
«Да, он порядочный
человек и смотрит на дело как должно, — сказал себе Вронский,
поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора. — Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно».
― Это не мужчина, не
человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не
человек, это министерская машина. Он не
понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
Два-три
человека, ваш муж в том числе,
понимают всё значение этого дела, а другие только роняют.
— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она уже
поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким
человеком и что пред ним скрываться не нужно.
Он, как доживший, не глупый и не больной
человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне
понимал причину болезни Кити.
Свияжский подошел к Левину и звал его к себе чай пить. Левин никак не мог
понять и вспомнить, чем он был недоволен в Свияжском, чего он искал от него. Он был умный и удивительно добрый
человек.
Так что, кроме главного вопроса, Левина мучали еще другие вопросы: искренни ли эти
люди? не притворяются ли они? или не иначе ли как-нибудь, яснее, чем он,
понимают они те ответы, которые дает наука на занимающие его вопросы?
Анна Аркадьевна читала и
понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить зa отражением жизни других
людей.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не
понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные
люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид, что вполне
понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяснять всё это.
И
понимаете, в старину
человек, хотевший образоваться, положим, Француз, стал бы изучать всех классиков: и богословов, и трагиков, и историков, и философов, и
понимаете весь труд умственный, который бы предстоял ему.
Левин слушал, как секретарь, запинаясь, читал протокол, которого, очевидно, сам не
понимал; но Левин видел по лицу этого секретаря, какой он был милый, добрый и славный
человек.
Теперь, присутствуя на выборах и участвуя в них, он старался также не осуждать, не спорить, а сколько возможно
понять то дело, которым с такою серьезностью и увлечением занимались уважаемые им честные и хорошие
люди. С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения.
Кроме того, в девочке всё было еще ожидания, а Сережа был уже почти
человек, и любимый
человек; в нем уже боролись мысли, чувства; он
понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгляды.
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда.
Люди, которые делать ничего не могут, должны делать
людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я
понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
— Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как я последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так
понимаешь этого
человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется…
«Разумеется, — думал он, — свет придворный не примет ее, но
люди близкие могут и должны
понять это как следует».
— Да, удивительно, прелесть! — сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не
понимал всей прелести этого
человека.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те
люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому
понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не
понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть
люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Да что же? У Гримма есть басня:
человек без тени,
человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог
понять, в чем наказанье. Но женщине должно быть неприятно без тени.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в
людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь
поняли, что она говорила о Вронском. — Я не
понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных
людей.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми
людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые
понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших
людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями,
понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
С тем тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали
людей, которые притворялись, что вполне
понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами
понимали его.
И хотя ответ ничего не значил, военный сделал вид, что получил умное слово от умного
человека и вполне
понимает lа pointe de la sauce. [в чем его острота.]
— К чему тут еще Левин? Не
понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к
человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не
понимаю, не
понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь
понимали, что
человек обязан жить для себя, как должен жить образованный
человек.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах
человек, не
понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не
понимал этого, потому что ему было слишком страшно
понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой
человек!» обращался он к нему.
Одни
люди понимают только одну, другие другую.
В первый раз тогда
поняв ясно, что для всякого
человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может
понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому
человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не
поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами
людей, смотрели на это.
И вдруг, вспомнив о раздавленном
человеке в день ее первой встречи с Вронским, она
поняла, что̀ ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и ту минуту, когда середина эта будет против нее.
― Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего не
понимает, не чувствует. Разве может
человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?
Дарья Александровна всем интересовалась, всё ей очень нравилось, но более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным увлечением. «Да, это очень милый, хороший
человек», думала она иногда, не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в Анну. Он так ей нравился теперь в своем оживлении, что она
понимала, как Анна могла влюбиться в него.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин
понял, что она любила этого
человека,
понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за
человек?
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она
поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить
человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Как будто ребенок чувствовал, что между этим
человеком и его матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он
понять не может.
Я отвечал, что много есть
людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не
понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...