Неточные совпадения
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.
Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый
человек — всем
людям враг…
Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее; глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление
понять, — какие нити и пружины управляют действиями
людей?
«Что тебе?» — «Да вот, говорит, привел дочь вашему благородию…» — «Зачем?» — «Да, может, говорит, возьмете…
человек вы холостой…» — «Как так? что такое?» — «Да водил, говорит, водил ее по городу, в прислуги хотел отдать — не берет никто… возьмите хоть в любовницы!»
Понимаете?
— Я не спала… всю ночь читала… Ты
пойми: читаешь — и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство… И
люди другие, и речи, и… всё! Вся жизнь…
— Эко! Один я? Это раз… Жить мне надо? Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить — я это разве не
понимаю? На смех
людям я не хочу… Я вон даже говорить не умею с
людьми… Да и думать я не умею… — заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, — но
понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит… дело все… и умно… Но не привлекает меня… Те
люди куда интереснее для меня.
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем я все больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь
людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью… я — личность, потому что уже
понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит… Бежать? Не хватает храбрости… Что же мне делать?
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить
людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы
понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома
понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере
человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все
люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его
понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных
людей.
— Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у
человека больше было… по силе и грехи! Тогда
люди — как дубы были… И суд им от господа будет по силам их… Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и увидят ангелы божии, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела…
понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный
человек… Яшка
понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда
поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи
людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Ежели видим мы, что, взяв разных
людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, — должны мы признать, что это умно… Потому — что такое
человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, —
понял?
Людей, которые все одинаковой высоты и веса, — как я хочу, так и положу…
— Я сказал — ко-ко-тка… — произнес усатый
человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не
понимаете этого — мо-огу пояснить…
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не
понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
— Невелик? — звонко крикнул Яков Тарасович. — Что ты, дура,
понимаешь! Разве баржа разбилась?! Эх ты!
Человек разбился! Вот оно что! А ведь он — нужен мне! Нужен он мне, черти вы тупые!
— Кутить я не хочу… Все одно и то же: и
люди, и забавы, и вино… Злой я становлюсь — так бы всех и бил… Не нравятся мне
люди… Никак не
поймешь — зачем живут?
Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше он никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он вдруг
понял, что, если б крестный взял у него имущество, — он стал бы совершенно свободным
человеком, мог бы идти, куда хочется, делать, что угодно… До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал...
Он прекрасно
понимал, что после такого вопроса ему пришлось бы слететь с высоты кувырком, туда, под ноги
людям, к жернову. И смехом проводили бы его гибель.
— Я так
понимаю: одни
люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и все вы — ни к чему… Мы живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и те… и все — для чего? Это надо
понять… Братцы!.. На что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
Не раз он встречал у Ежова каких-то особенных
людей, которые, казалось ему, все знали, все
понимали и всему противоречили, во всем видели обман и фальшь.
И все загудели, не обращая больше внимания на него. Фоме так стало жалко товарища, что он даже не обиделся на него. Он видел, что эти
люди, защищавшие его от нападок Ежова, теперь нарочно не обращают внимания на фельетониста, и
понимал, что, если Ежов заметит это, — больно будет ему. И, чтоб отвлечь товарища в сторону от возможной неприятности, он толкнул его в бок и сказал, добродушно усмехаясь...
— Молчи! Ты ничего не
понимаешь! — резко крикнул Ежов. — Ты думаешь — я пьян? Это тело мое пьяно, а душа — трезва… она всегда трезва и все чувствует… О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И
люди эти, глупые, несчастные
люди…
— Вот — гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он — жив! И — богат!
Понял? Без всякой помощи, один — пробился к своему месту! Это значит — Маякин! Маякин —
человек, который держит судьбу в своих руках…
Понял? Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче… Так и знай: Маякина из
человека ни в черта, ни в ангела не перекуешь…
— Ты сказал — я не
поняла — как это? Я спросила: «Если все это утопии, по-твоему, если это невозможно… мечты… то что же делать
человеку, которого не удовлетворяет жизнь?»
— Не
понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. — Ну… скажем так: едет
человек в лодке по реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина… Лодка — крепкая… но ежели
человек глубину эту темную под собой почувствует… никакая лодка его не спасет…
Он слушал кипучую речь маленького
человека молча, не стараясь
понять ее смысла, не желая знать, против кого она направлена, — глотая лишь одну ее силу.
— Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо… Я их
понимаю… И ах, как ожгу
людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..
— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не
понимаем. И называют нас дикими
людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?
— О, с-сволочи! — воскликнул Гордеев, качая головой. — Что вы сделали? Не жизнь вы сделали — тюрьму… Не порядок вы устроили — цепи на
человека выковали… Душно, тесно, повернуться негде живой душе… Погибает
человек!.. Душегубы вы…
Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?
Фома увидел его искаженное лицо с трясущимися губами и
понял, каким оружием и сильнее всего он ударит этих
людей.
Но лица этих
людей Фома видел, как сквозь туман, и слова их не задевали его сердца. В нем, из глубины его души, росло какое-то большое, горькое чувство; он следил за его ростом и хотя еще не
понимал его, но уже ощущал что-то тоскливое, что-то унизительное…
Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут
понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой
люди,
люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его,
человек ничего уже не мыслит, ничего не чувствует, когда, если б
люди понимали его важность, никто не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных
людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко
понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Очевидно, фельетонист
понял всю книгу так, как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был
человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.