Неточные совпадения
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете
принять?» Они, пентюхи, и
не знают, что такое значит «прикажете
принять».
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею
принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он
принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Сначала он
принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему
не поедет, и что он
не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня
приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно
приняли за главнокомандующего».
Почтмейстер. Удивительное дело, господа! Чиновник, которого мы
приняли за peвизора, был
не ревизор.
Артемий Филиппович. Человек десять осталось,
не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я
принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной
не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и
не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином
принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Слуга. Мы примем-с. Хозяин сказал: коли
не хотите, то и
не нужно.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может
принять это на свой счет.
И встань и сядь с
приметою,
Не то свекровь обидится...
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что день — то прибавляется
Вода в реке: зальет она
Детенышей твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с глазу неразумного
Младенца
не спускай!..
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее
не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча
приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
В Москве же:
приняли иноземца на пять лет и, чтоб другие
не сманили, контракт в полиции заявили.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что
не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков
принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни
не жалел, чтоб из сундука ничего
не вынуть. Перед другим
не похвалюсь, от вас
не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Он с холодною кровью усматривает все степени опасности,
принимает нужные меры, славу свою предпочитает жизни; но что всего более — он для пользы и славы отечества
не устрашается забыть свою собственную славу.
Он
не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена
не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом
принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
—
Прими руки! — кротко сказала она, —
не осязанием, но мыслью ты должен прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
Тем
не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь
принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
«Бежали-бежали, — говорит летописец, — многие, ни до чего
не добежав, венец
приняли; [Венец
принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится что-то
не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою,
принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он
не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Кажется, этого совершенно достаточно, чтобы убедить читателя, что летописец находится на почве далеко
не фантастической и что все рассказанное им о походах Бородавкина можно
принять за документ вполне достоверный.
—
Прим. издателя.] и только у себя мы таковых
не обрящем?
Взгляни, наконец, на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а потом уже
не оставишь без
приметы брюхо и прочие части.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту,
приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни один градоначальник
не позаботился о восстановлении ее.
—
Прим. издателя.] кои
не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили.
Как нарочно, это случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству
приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть
не опасные; канцелярии кипели уставами, как никогда
не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав весил отнюдь
не менее фунта.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было
не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году,
не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. —
Прим. издателя.]
—
Прим. издателя.]
не успевают перевозить дары земные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание приходят.
К сожалению, летописец
не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер
не на шутку встревожился и поскорей дал мне
принять успокоительных капель". И только.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще
не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая,
принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом
не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям,
принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку.
Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и
не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он
принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Воспоминание о том, как он
принял, возвращаясь со скачек, ее признание в неверности (то в особенности, что он требовал от нее только внешнего приличия, а
не вызвал на дуэль), как раскаяние, мучало его.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и
не понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и
приняла участие в общем разговоре.
―
Не угодно ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять
принял прежнее положение.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся
не робеть пред непривычною роскошью и
не могущих
принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
Охотничья
примета, что если
не упущен первый зверь и первая птица, то поле будет счастливо, оказалась справедливою.
― Зачем я говорю это? зачем? ― продолжал он также гневно. ― Чтобы вы знали, что, так как вы
не исполнили моей воли относительно соблюдения приличий, я
приму меры, чтобы положение это кончилось.
— Хорошо ли вы провели ночь? — сказал он, наклоняясь пред нею и пред мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу
принять этот поклон на свой счет и узнать его или
не узнать, как ему будет угодно.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она
не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я сказала, что я
не могу
принять его.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые
не хотели
принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его
приняло тоскливое выражение. «Пойти или
не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить
не надобно, что кроме фальши тут ничего быть
не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего
не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это
принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила себе Кити. — Нет, это
не может,
не должно быть! Он так жалок!» говорила она себе вслед за этим.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано
принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит
не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
Наивный мужик Иван скотник, казалось, понял вполне предложение Левина —
принять с семьей участие в выгодах скотного двора — и вполне сочувствовал этому предприятию. Но когда Левин внушал ему будущие выгоды, на лице Ивана выражалась тревога и сожаление, что он
не может всего дослушать, и он поспешно находил себе какое-нибудь
не терпящее отлагательства дело: или брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или подчищать навоз.
— Вообще он скажет со своею государственною манерой и с ясностью и точностью, что он
не может отпустить меня, но
примет зависящие от него меры остановить скандал.
— Но князь говорит
не о помощи, — сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь говорит, что частные люди
не могут
принимать участия в войне без разрешения правительства.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе
не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй,
принимай! — крикнул он Татарину.
Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг
приняло холодно-строгое выражение, как будто она говорила ему: «
не забыто. Всё то же».