Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки
не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же
приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было
принять и за бред, если бы он и без того
не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Но протестовать тогда же — значило бы порвать с ними сразу, что хоть вовсе
не пугало меня, но вредило моим существенным целям, а потому я
принял место покамест молча, молчаньем защитив мое достоинство.
Вот почему меня
принимали иногда чуть
не за шестнадцатилетнего.
А чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов
принять вызов, то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин.
Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что
не могу теперь
принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я
не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне
не за что получать, потому что никакой службы
не было.
Если б я был стомиллионный богач, я бы, кажется, находил удовольствие именно ходить в самом стареньком платье и чтоб меня
принимали за человека самого мизерного, чуть
не просящего на бедность, толкали и презирали меня: с меня было бы довольно одного сознания».
Я его
не так любил, даже
не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже выше меня, но
принять его можно было
не иначе как за семнадцатилетнего. Говорить с ним было
не о чем.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб
не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами
не ведая, как это в них делается: преклониться пред Богом
не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они
принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Мама, у меня на совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас тогда
принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна
не даст рассказать.
Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я
принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру
не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда
не заходил, и вдруг, я еще часу
не был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
— Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно.
Не спорю, что Макар Иванович мог бы
принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости.
Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь там своим убеждениям,
не вызвав князя и решившись снести пощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно способное чувствовать его обиду, что
принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он
принял было сначала мою мысль о том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что
не люблю его.
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «
не затруднился
принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
То есть
не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если и
принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»…
— Упрекаю себя тоже в одном смешном обстоятельстве, — продолжал Версилов,
не торопясь и по-прежнему растягивая слова, — кажется, я, по скверному моему обычаю, позволил себе тогда с нею некоторого рода веселость, легкомысленный смешок этот — одним словом, был недостаточно резок, сух и мрачен, три качества, которые, кажется, также в чрезвычайной цене у современного молодого поколения… Одним словом, дал ей повод
принять меня за странствующего селадона.
И хоть вы, конечно, может быть, и
не пошли бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни
приняли и что бы вы там ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
— Ах вы, хитрец! — вскричал я,
принимая письма, — клянусь, ведь все это — вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали, чтоб уверить меня, что я служу и
не даром деньги беру!
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще
не знал, как
принять окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне было
не верить?
Поражала меня тоже его удивительная благовоспитанность, вежливость, непринужденность манер — одним словом, весь этот лоск ихнего тона, который они
принимают чуть
не с колыбели.
— Нет,
не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, —
не можете же вы
не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что…
не знаю… кажется,
не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя
принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему,
не правда ли?
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя
принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому почти там
не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
— Да, в военном, но благодаря… А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и
не в военном, — указал он прямо на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно
приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то вопросом к Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.
— То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили про Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак
не могу
принять.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь
не для этого одного она меня у себя
принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней
не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и
не было вовсе.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я
принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если
не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел,
не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь
не робею? Я робею. Но я вдруг
принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А как
принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
Вся правда в том, — прибавила она, — что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о нем… потому что я вовсе
не из этого только
принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
— Да, и объявила мне, что
не может
принять меня; я у ней пробыл минуты две, а заходил лишь позвать ее обедать.
— Извольте
принять! — крикнул он, весь багровый от гнева, — я
не обязан стоять над вами; а то после скажете, что
не получили. Сосчитайте.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден
принимать вас… обоих! А теперь
не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее…
Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве
не стыдились у меня брать мои деньги?
Он добр к нашему семейству и даже…
принимал участие, но собственно я, я лично, я никогда
не брал денег.
Я
принял платочек, хотел было заметить, что нам «от господина Тушара и Антонины Васильевны очень хорошее положено содержание и мы ни в чем
не нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к нему в ту минуту, что
принял его за человека совсем из другого мира, —
не знаю, —
не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему
не рассуждая.
Примечайте притом все оттенки: надо, например, чтобы смех человека ни в каком случае
не показался вам глупым, как бы ни был он весел и простодушен.
Дело в том, что в словах бедного старика
не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно
не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя
принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
— Пустяки это все, — отвечает ему, — и одно малодушие. Через то самое малодушие я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собой
не могу, а
не то чтобы такую вековеченскую муку
принять.
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот
принял меня прекрасно.
Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Он оглядел меня очень внимательно, но
не сказал ни слова, а Ламберт так был глуп, что, сажая нас за одним столом,
не счел нужным нас перезнакомить, и, стало быть, тот меня мог
принять за одного из сопровождавших Ламберта шантажников.
Он был серьезен, то есть
не то что серьезен, но в возможность женить меня, я видел ясно, он и сам совсем верил и даже
принимал идею с восторгом.
— Ах нет-с, — шагнула она ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя меня, — вы уж повремените так спешить. Тут дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак
не могут более дожидаться… уж это я вас уверяю честью… а потом и решение
примете.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам
приметил) и все-таки
не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
— Извольте получить, это — вам из Петербурга, а
принять вас самих
не могут; «в другое время разве как-нибудь, когда им будет свободнее».
Во-первых, в лице его я, с первого взгляда по крайней мере,
не заметил ни малейшей перемены. Одет он был как всегда, то есть почти щеголевато. В руках его был небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Он подошел и с улыбкой подал его маме; та было посмотрела с пугливым недоумением, но
приняла букет, и вдруг краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазах сверкнула радость.
— Я так и знал, что ты так
примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и,
не замечая, что занимает чужое место, сел на него. Таким образом, прямо очутился подле столика, на котором лежал образ.
— Чего вам? вам дико, что я так говорю? — улыбнулся он бледной улыбкой. — Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит: «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я
не могу»… Да? Ничего, у меня нет гордости. Я готов, как нищий,
принять от вас всякую милостыню — слышите, всякую… У нищего какая же гордость?
Андрей Макарович, — начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и захватив мою руку, которую я
не в состоянии был отнять, — во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я
принял вас за другого — это в Москве, — пояснил он сестре, — потом я стремился к вам изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее…
Увы! ей и в голову
не могло зайти, что Ламберт, обладая теперь документом,
принял уже совсем другие решения, а потому, конечно, скрывается и даже нарочно от нее прячется.
Мы вбежали с Тришатовым в кухню и застали Марью в испуге. Она была поражена тем, что когда пропустила Ламберта и Версилова, то вдруг как-то
приметила в руках у Ламберта — револьвер. Хоть она и взяла деньги, но револьвер вовсе
не входил в ее расчеты. Она была в недоуменье и, чуть завидела меня, так ко мне и бросилась...