Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой
на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные
часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Осип. Да так. Бог с ними со всеми! Погуляли здесь два денька — ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте
на них! не ровен
час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А лошади тут славные — так бы закатили!..
И то бежать не бросился,
А так всадил рогатину,
Что словно как
на вертеле
Цыпленок — завертелася
И
часу не жила!
Оно и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я
на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные
часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
На шее красный шелковый
Платок, рубаха красная,
Жилетка и
часы.
— Не то еще услышите,
Как до утра пробудете:
Отсюда версты три
Есть дьякон… тоже с голосом…
Так вот они затеяли
По-своему здороваться
На утренней заре.
На башню как подымется
Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли
Жи-вешь, о-тец И-пат?»
Так стекла затрещат!
А тот ему, оттуда-то:
— Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!
Жду вод-ку пить! — «И-ду!..»
«Иду»-то это в воздухе
Час целый откликается…
Такие жеребцы!..
Г-жа Простакова (сыну). Ты, мой друг сердечный, сам в шесть
часов будь совсем готов и поставь троих слуг в Софьиной предспальней, да двоих в сенях
на подмогу.
Г-жа Простакова.
На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый
час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Митрофан.
Час моей воли пришел. Не хочу учиться, хочу жениться. Ты ж меня взманила, пеняй
на себя. Вот я сел.
Цыфиркин. Вот
на! Слыхал ли? Я сам видал здесь беглый огонь в сутки сряду
часа по три. (Вздохнув.) Охти мне! Грусть берет.
Г-жа Простакова (бегая по театру в злобе и в мыслях). В семь
часов!.. Мы встанем поране… Что захотела, поставлю
на своем… Все ко мне.
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем
часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу
на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Хотя был всего девятый
час в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что
на улицах сделалось совершенно темно.
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке
на площади, и глуповцам в сладость было, в
часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько
часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой.
На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя
на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже
на бой
часов.
Он понял, что
час триумфа уже наступил и что триумф едва ли не будет полнее, если в результате не окажется ни расквашенных носов, ни свороченных
на сторону скул.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и
на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через
час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались
на несколько
часов непроходимыми.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло
часа, как
на той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
В заключение по три
часа в сутки маршировал
на дворе градоначальнического дома один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам («причем бичевал себя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов», — прибавляет летописец).
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение
часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде
на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот
час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
На другой день, в 11
часов утра, Вронский выехал
на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему
на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели
на солнце. «О чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?» подумал Левин, не догадываясь, что мужики не переставая косили уже не менее четырех
часов, и им пора завтракать.
Мраморный умывальник, туалет, кушетка, столы, бронзовые
часы на камине, гардины и портьеры — всё это было дорогое и новое.
С бодрым чувством надежды
на новую, лучшую жизнь, он в девятом
часу ночи подъехал к своему дому.
Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и
на другой день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю, пришел в восемь
часов утра в церковь для слушания утренних правил и исповеди.
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул
на себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички,
часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря
на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая
на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.
В то время как она отходила к большим
часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не шел
на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в коляске. Она сошла к нему.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12
часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, как
на его счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего
на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные
часы играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные
часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были
на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой
на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Он не ел целый день, не спал две ночи, провел несколько
часов раздетый
на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два
часа в приемной у Жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал
на новое поприще, но ему было очень неловко.
На другой день, в 8
часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
— Сейчас посмотрю, — отвечал швейцар и, взглянув
на конторке, достал и подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. «Я не могу приехать раньше десяти
часов. Вронский», прочла она.
Был уже шестой
час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать
на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги
на переднее место и задумался.
Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде всего итти к жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже три
часа, можно было еще подождать; и знал, что несмотря
на всё удовольствие, испытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия и, предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками, нашедшими его
на пчельнике.
Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое выражение установилось
на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул сюртук, открыв рубаху
на выпуск, медные пуговицы жилета и цепочку
часов, и быстро достал толстый старый бумажник.
Шестнадцать
часов дня надо было занять чем-нибудь, так как они жили за границей
на совершенной свободе, вне того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге.
— Однако пора уже, — сказала она, взглянув
на свои
часы, — что это Бетси не едет!…
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало
на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села
на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами
на бронзовые
часы, стоявшие
на столе между окон, она стала думать.
Левин читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они понравились ему. Вчера, встретив Левина
на публичной лекции, Катавасов сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину, находится в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о работе Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать
часов и очень рад познакомиться с ним.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым
на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего
на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через
час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого
на постель и осталась у него ходить за ним.
Обед был накрыт
на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она нездорова, но просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью
часами. Вронский взглянул
на Анну при этом определении времени, показывавшем, что были приняты меры, чтоб она никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.
На другой день, в 10
часов, Левин, обходив уже хозяйство, постучался в комнату, где ночевал Васенька.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два
часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря
на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
— Однако нам много предстоит дней, надо ложиться, — оказала Кити, взглянув
на свои крошечные
часы.
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил
часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «сам был заведен
на всю жизнь, чтобы заводить
часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
Усталый, голодный, счастливый, Левин в десятом
часу утра, исходив верст тридцать, с девятнадцатью штуками красной дичи и одною уткой, которую он привязал за пояс, так как она уже не влезала в ягдташ, вернулся
на квартиру. Товарищи его уж давно проснулись и успели проголодаться и позавтракать.