Неточные совпадения
Он отдаленно похож по настроению
на те вялые, пустые
часы, которые переживаются в большие праздники п институтах и в других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы и много безделья и целый день царит светлая, сладкая скука.
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми
часами сидел около своей возлюбленной, глядел
на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
И потому в два
часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх,
на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями
на небе и
на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
Я, когда разговариваю один
на один с Симеоном, — а говорим мы с ним подолгу и неторопливо так,
часами, — я испытываю минутами настоящий страх.
Он выталкивал ее
на улицу, а она через
час или два возвращалась назад, дрожащая от холода, в измокшей шляпе, в загнутых полях которой, как в желобах, плескалась дождевая вода.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась
на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора
часа. Вдруг она бросила
на стол двадцать пять рублей и сказала...
— Ну, ты, старая барка! Живо и не ворчать! — прикрикнул
на нее Лихонин. — А то я тебя, как твой друг, студент Трясов, возьму и запру в уборную
на двадцать четыре
часа!
Он делил свои досуги, — а досуга у него было двадцать четыре
часа в сутки. — между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял
на еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и
на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из кухни. передней или с улицы.
А научиться этому искусству может в течение
часа каждый, кто немножко умеет шить
на простой машине.
И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все чаще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были настолько нечестны, что через несколько
часов или
на другой день, вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда.
Искусство владеть этим инструментом, сулившим, судя по объявлению, три рубля в день чистого заработка его владельцу, оказалось настолько нехитрым, что Лихонин, Соловьев и Нижерадзе легко овладели им в несколько
часов, а Лихонин даже ухитрился связать целый чулок необыкновенной прочности и таких размеров, что он оказался бы велик даже для ног Минина и Пожарского, что в Москве,
на Красной площади.
Любка иногда тайком следила за ним, когда он уходил из дома, останавливалась против того подъезда, куда он входил, и
часами дожидалась его возвращения для того, чтобы упрекать его и плакать
на улице.
Только спустя
час порядок был водворен Симеоном и пришедшими к нему
на помощь двумя товарищами по профессии.
Многие люди, которым приходилось видеть самоубийц за несколько
часов до их ужасной смерти, рассказывают, что в их облике в эти роковые предсмертные
часы они замечали какую-то загадочную, таинственную, непостижимую прелесть. И все, кто видели Женьку в эту ночь и
на другой день в немногие
часы, подолгу, пристально и удивленно останавливались
на ней взглядом.
Вечером того дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в
час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся
на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать
на то, что в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.
В двенадцать
часов она
на извозчике спустилась вниз, в старый город, проехала в узенькую улицу, выходящую
на ярмарочную площадь, и остановилась около довольно грязной чайной, велев извозчику подождать.
Услужающий мальчишка, судя по его изысканной и галантной готовности, давно уже знавший Тамару, ответил, что «никак нет-с; оне — Семен Игнатич — еще не были и, должно быть, не скоро еще будут, потому как оне вчера в „Трансвале“ изволили кутить, играли
на бильярде до шести
часов утра, и что теперь оне, по всем вероятиям, дома, в номерах „Перепутье“, и что ежели барышня прикажут, то к ним можно сей минуту спорхнуть».
Не можете ли вы ко мне приехать
на четверть
часа?..
— Гм… Сегодня… Не ручаюсь — вряд ли успеем… Но вот вам моя памятная книжка. Вот хотя бы
на этой странице, где у меня знакомые
на букву Т., — так и напишите: Тамара и ваш адрес.
Часа через два я вам дам ответ. Это вас устраивает? Но опять повторяю, что, должно быть, вам придется отложить похороны до завтра… Потом, — простите меня за бесцеремонность, — нужны, может быть, деньги?
На другой день, в понедельник, к десяти
часам утра, почти все жильцы дома бывшего мадам Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер, поехали
на извозчиках в центр города, к анатомическому театру, — все, кроме дальновидной, многоопытной Генриетты, трусливой и бесчувственной Нинки и слабоумной Пашки, которая вот уже два дня как ни вставала с постели, молчала и
на обращенные к ней вопросы отвечала блаженной, идиотской улыбкой и каким-то невнятным животным мычанием.
В тот же вечер,
часов около одиннадцати, она искусно навела в разговоре нотариуса
на то, чтобы он показал ей его несгораемый ящик, играя
на его своеобразном денежном честолюбии. Быстро скользнув глазами по полкам и по выдвижным ящикам, Тамара отвернулась с ловко сделанным зевком и сказала...
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось
часа три, до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не удалось, наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако
на другой же день волнение вновь вспыхнуло,
на этот раз уже во всем городе и окрестностях. Совсем неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со всеми его ужасами и бедствиями.