Неточные совпадения
— Заклад принес, вот-с! — И он вынул из кармана старые плоские серебряные
часы.
На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была стальная.
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая в сей
час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
Два
часа просидели и все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч
на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку в кабинет провел».
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать
часов, и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но
на верху лестницы было очень темно.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча
на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому
часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие
на всю судьбу его?
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное
на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то
часу, такая-то старуха,
на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные
часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании сестрой,
на память.
Возвратясь с Сенной, он бросился
на диван и целый
час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что
на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег
на него, как будто придавил.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять
часов на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой и опять в ее собственном чайнике.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там,
на стенных
часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…
«Так, верно, те, которых ведут
на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются
на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг
часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Конечно, назад, да зачем назначать? Сама мне, ведьма,
час назначила. Мне ведь крюк. Да и куда, к черту, ей шляться, не понимаю? Круглый год сидит, ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг и
на гулянье!
Третий уже
час!» Он сел
на диване, — и тут все припомнил!
Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего
часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег
на диван, натянул
на себя шинель и тотчас же забылся…
Произошло это утром, в десять
часов. В этот
час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил
на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
— Да лихо, брат, поспал: вечер
на дворе,
часов шесть будет.
Часов шесть с лишком спал…
— А чего такого?
На здоровье! Куда спешить?
На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж
часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще все было
на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к
часам массивная.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и
час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а
на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
А сегодня поутру, в восемь
часов, — то есть это
на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может.
— Вот Раскольников! — промямлил Зосимов, кивнув
на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые
часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.
— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш
на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что
на даровщинку, поскорей, без труда!
На всем готовом привыкли жить,
на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил
час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
— Я, милый барин, всегда с вами рада буду
часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек
на выпивку!
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за
час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь
на высоте,
на скале, и
на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя
на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел
на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом
часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был
час одиннадцатый, когда он вышел
на улицу. Через пять минут он стоял
на мосту, ровно
на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
Мать и сестра его сидели у него
на диване и ждали уже полтора
часа.
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы
часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы
на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин
на другой день в восьмом
часу.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть
на больного. Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти
часу в одиннадцатом.
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась,
на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь
часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Отвечая
на них, он проговорил три четверти
часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты, какие только знал из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его.
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый
час! — вскрикнула она, взглянув
на свои великолепные золотые
часы с эмалью, висевшие у ней
на шее
на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
— Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне
на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные
часы.
Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть
на них, когда про Дунечкины
часы заговорили.
— Ваши обе вещи, кольцо и
часы, были у ней под одну бумажку завернуты, а
на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила…
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь
на днях… да хоть завтра. Я буду там
часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло, и что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом
часу.
На пустом бы и сбил!
— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый день похорон,
час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге,
на рассвете,
на станции Малой Вишере; а в третий раз, два
часа тому назад,
на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь
часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг
на друга и не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович, для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его
на пороге. Дуня здоровалась с братом.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот
на первый раз и займите.
Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
— Я поздно… Одиннадцать
часов есть? — спросил он, все еще не подымая
на нее глаз.
— Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то, как вы в шесть
часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна у вашей постели
на коленях стояла.
— Отца. Я по улице шла, там подле,
на углу, в десятом
часу, а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне…
Разговор показался ему занимательным и знаменательным и очень, очень понравился, — до того понравился, что он и стул перенес, чтобы
на будущее время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятности простоять целый
час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное удовольствие.
Когда
на другое утро, ровно в одиннадцать
часов, Раскольников вошел в дом — й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
Да оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый
час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже
на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, — оно и приятно-с.
Он до того был сбит и спутан, что, уже придя домой и бросившись
на диван, с четверть
часа сидел, только отдыхая и стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями.
Действительно, все было приготовлено
на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к известному
часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность
на «аршине пространства». В вечерний
час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.