Неточные совпадения
Четверть
часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился
на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством
на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Я в этот день пошел
на охоту
часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря.
Мы стояли
на тяге около
часу, убили две пары вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего счастия (
на тягу можно также ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице.
В это время, от двенадцати до трех
часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ
на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение
на лице, но вперед не подвигается.
Через четверть
часа мы уже сидели
на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром сидели
на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря
на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Ермолай не возвращался более
часу. Этот
час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать
на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг
на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
— Покойников во всяк
час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть
на паперть
на церковную да все
на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым
часам на одном месте, где-нибудь
на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги
на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через
час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их
на ладони, положил за пазуху. В течение этого
часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал
на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался
на охоту. До самого моего отъезда Пеночкин дулся
на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
Уже несколько
часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор
на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.
Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег
на диван и заснул. Я спал
часа два.
Приехал я к нему летом,
часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери,
на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело ехать, целые сутки ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть
на несколько
часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22
на одной стороне и 23
на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом…
Старая девица высидела у Татьяны Борисовны три
часа, не умолкая ни
на мгновенье.
Но
на другой же день старая девица вернулась, просидела четыре
часа и удалилась с обещаньем посещать Татьяну Борисовну ежедневно.
Архип остался
на солнце и в течение
часа не шевельнулся.
Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе
на стол,
на чернильницу,
на книги свои легкие цветки;
на стене висела голубая шелковая подушечка для
часов, подаренная тебе в прощальный
час добренькой, чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами; но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная…
«Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два
часа пополудни скончался и сегодня
на мой счет в приходской моей церкви похоронен.
— Вот и они ждут здесь более часу-с, — промолвил смотритель, указывая
на меня.
Бывало, задумается да и сидит по
часам,
на пол глядит, бровью не шевельнет; и я тоже сижу да
на нее смотрю, да насмотреться не могу, словно никогда не видал…
Прочие дворяне сидели
на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя
на желудке печаткою своих
часов, хотя никто не обращал
на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску
на другой день в пять
часов утра, отправился
на покой. Но мне предстояло еще в течение того же самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий
час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места
на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят
на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
Я узнал ядовитые восторги холодного отчаяния; я испытал, как сладко, в течение целого утра, не торопясь и лежа
на своей постели, проклинать день и
час своего рождения, — я не мог смириться разом.
Наконец мы, однако, сошлись с ним
на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез
час привел их целых пять
на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько
на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.