Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые
так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в
таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Как бы, я воображаю,
все переполошились: «Кто
такой, что
такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают, что
такое значит «прикажете принять».
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов
таких, что
весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за
такого, что и на свете еще
не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Осип. Да
так. Бог с ними со
всеми! Погуляли здесь два денька — ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте на них!
не ровен час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А лошади тут славные —
так бы закатили!..
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство
такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет,
так вот и тянет! В одном ухе
так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Городничий.
Не верьте,
не верьте! Это
такие лгуны… им вот эдакой ребенок
не поверит. Они уж и по
всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это
такие мошенники, каких свет
не производил.
Купцы. Ей-богу!
такого никто
не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от
всего сердца: мне нигде
не было
такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Городничий. И
не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит…
Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Анна Андреевна. Тебе
все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и
все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь
такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
О! я шутить
не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я
такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous [понимаете ли (фр.).], в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества… Если б, признаюсь,
не такой случай, который меня… (посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней)
так вознаградил за
всё…
Пал дуб на море тихое,
И море
все заплакало —
Лежит старик без памяти
(
Не встанет,
так и думали!).
Долгонько слушались,
Весь город разукрасили,
Как Питер монументами,
Казненными коровами,
Пока
не догадалися,
Что спятил он с ума!»
Еще приказ: «У сторожа,
У ундера Софронова,
Собака непочтительна:
Залаяла на барина,
Так ундера прогнать,
А сторожем к помещичьей
Усадьбе назначается
Еремка!..» Покатилися
Опять крестьяне со смеху:
Еремка тот с рождения
Глухонемой дурак!
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие
не в пажитях,
Не в соболях,
не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот и счастлив я! —
«А где возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
Чуть дело
не разладилось.
Да Климка Лавин выручил:
«А вы бурмистром сделайте
Меня! Я удовольствую
И старика, и вас.
Бог приберет Последыша
Скоренько, а у вотчины
Останутся луга.
Так будем мы начальствовать,
Такие мы строжайшие
Порядки заведем,
Что надорвет животики
Вся вотчина… Увидите...
— Коли
всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?..
Не до шуток им.
Гнусь-человек! —
Не бить его,
Так уж кого и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через
все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
В воротах с ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По
всей спине дворового
Был нарисован лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока Пахом догадливый
Загадки
не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет голову
Да и гуляет
так...
Оборванные нищие,
Послышав запах пенного,
И те пришли доказывать,
Как счастливы они:
— Нас у порога лавочник
Встречает подаянием,
А в дом войдем,
так из дому
Проводят до ворот…
Чуть запоем мы песенку,
Бежит к окну хозяюшка
С краюхою, с ножом,
А мы-то заливаемся:
«Давать давай —
весь каравай,
Не мнется и
не крошится,
Тебе скорей, а нам спорей...
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да
так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого
вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться
не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие!
Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как можно человеку
все помнить одного себя? Неужели
не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым
так величаются?
Так, мой друг; да я ждал бы, чтобы при
всех науках
не забывалась главная цель
всех знаний человеческих, благонравие.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь
не выпущу. Как скажу я тебе нещечко,
так пожить на свете слюбится.
Не век тебе, моему другу,
не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь
не по-твоему. Пусть же
все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Прыщ был уже
не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он
всею своею фигурой
так, казалось, и говорил:
не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И
все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые
так и играли на плечах при малейшем его движении.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он
все выдумывал, что бы
такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И
так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки
не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Конечно, я никогда сего
не требовал, но, признаюсь,
такая на
всех лицах видная готовность всегда меня радовала.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею
весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти
весь город,
так что
не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе,
так как о новом градоначальнике
все еще
не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и
не смели ни за какое дело приняться, потому что
не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду
всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Когда человек и без законов имеет возможность делать
все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за
такое действие, которое
не только
не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.
Выслушав
такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду
таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время
всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Последствием
такого благополучия было то, что в течение целого года в Глупове состоялся
всего один заговор, но и то
не со стороны обывателей против квартальных (как это обыкновенно бывает), а, напротив того, со стороны квартальных против обывателей (чего никогда
не бывает).
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение
не получает ничего. Рассудив
таким образом, глуповцы стали ждать,
не сделаются ли
все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
— Атаманы-молодцы! — говорил Пузанов, — однако ведь мы
таким манером
всех людишек перебьем, а толку
не измыслим!
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела
весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало
все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень,
так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было
такое тощее, что
не чаяли собрать и семян; яровые совсем
не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды
не родилось; скотина металась, мычала и ржала;
не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (
так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение
всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и
всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что
всего более ужасало его —
так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в лице его погряз и
весь Глупов.
Но он
не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил
так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда
все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это
так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина —
все едино? и за что, мол, вы
так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас
не нашли?
Но
так как Глупов
всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий,
не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном
всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам,
не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья
не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему
не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние,
не очень мудрые, но и
не весьма немудрые,
такие, которые,
не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
Бросились они
все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот
так князь! лучшего и желать нам
не надо!
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали, а смотрели в оба, и к довершению
всего устроил
такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это
не похвалят!»
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть
всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет
не появлялось, а денег развелось
такое множество, что даже куры
не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же
не только сознался во
всем, но даже много прибавил
такого, чего никогда и
не бывало.
Тут открылось
все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии
не были, как при нем, но оправдание это
не приняли, или, лучше сказать, ответили на него
так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во
все лопатки (время было
такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и
все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.