Неточные совпадения
Невзирая на
всю эту ужасную обстановку, было несколько выражений, сказанных Феклушею с
таким чувством, что они произвели впечатление на публику, а слова Софонисбы: «Прости в последний раз!», говоря которые, она бросилась в объятия Массиниссы, второго своего супруга, — были проникнуты
такою силою внутреннего чувства,
такою выразительностью одушевленной мимики, что зрители увлеклись; взрыв громкого рукоплескания потряс театр, и многие закричали «браво»; но это
не поправило дела: трагедия надоела до смерти зрителям, и когда, по окончании пиесы, мы с Алехиным и несколькими приятелями Плавильщикова вздумали вызывать дебютантку, — общее шиканье и смех заглушили наши вызовы.
Досадуя на
такое препятствие, я хлопотал из
всех сил, чтобы дали поскорее обедать, и как мы
не имели еще привычки обедать слишком поздно, то в половине четвертого сели за стол.
Все исполнилось
так, как предполагал переводчик: Семенова торжествовала, и в публике образовалась партия, которая
не только сравнивала ее с m-lle George, но в роли Аменаиды отдавала ей преимущество.
Она
не получила никакого образования и
не так умна, чтобы могла сама выбиться на прямую дорогу. Да и зачем, когда
все восхищаются,
все в восторге? А что могло бы выйти из нее!..» И до своей смерти Шушерин
не мог без огорчения говорить о великом таланте Семеновой, погибшем от влияния пагубного примера ложной методы, напыщенной декламации г-жи Жорж и разных учителей, которые всегда ставили Семенову на ее роли с голоса.
Наконец, Шушерин с притворным участием упросил его рассказать о недавно случившемся с ним несчастном происшествии, которое Яковлев, трезвый, скрывал от
всех и которое состояло в следующем: подгулявший Яковлев вышел с какой-то поздней пирушки и,
не имея своего экипажа, потребовал, чтоб один из кучеров отвез его домой; кучера
не согласились, потому что у каждого был свой барин или свой седок; Яковлев стал их бранить, называть скотами, которые
не понимают счастия везти великого Яковлева, и как эти слова их
не убедили — принялся с ними драться; кучера рассердились и
так отделали его своими кнутьями, что он несколько дней был болен.
Он принялся
так ловко щунять Яковлева за его поведение, за неуважение к искусству, за давнишнее забвение своего прежнего руководителя, проложившего ему путь к успехам на сцене, что Яковлев
не знал, куда деваться: кланялся, обнимал старика и только извинялся тем, что множество ролей и частые спектакли отнимают у него
все время.
Он сказал, между прочим, что никто еще в России
не удостоился получить
такого блистательного знака благодарности от целого сословия благородного московского дворянства, что суд знатоков в Москве гораздо строже, чем в Петербурге, потому что в Москве народ
не занятой, вольный, живет в свое удовольствие и театром занимается серьезно, тогда как здесь
все люди занятые службой, которым некогда углубляться в тонкости театрального искусства,
все чиновники да гвардейцы; что его игра в роли Отелло
всего более понравилась московской публике и что она два раза требовала повторения этой пиесы.
Не нужно прибавлять, что мимика и
вся наружность соответствовали
такому быстрому переходу.
Отец мой умер в самом начале московской чумы, которую
все называли черной смертью, но я жил уже
не вместе с ним, а с двумя разгульными товарищами,
такими же повесами, как я.
Он поехал по
всему городу, заранее расхвалил нового дебютанта, и Яковлев был
так принят публикой, что, я думаю, и самого Дмитревского во время его славы
так не принимали.
—
Все думали, что я
не выдержу
такого афронта и возвращусь в Москву, которая некогда носила меня на руках; но бог подкрепил меня.
Меня ободряла мысль, что
не будет же Дмитревский
все роли учить Яковлева, как скворца с органчика, и что он даже выученное скоро забудет и пойдет
так врать, что публика образумится.
Все вышло
так естественно, что публика
не могла заметить нарушения хода пиесы.
Этот господин,
не зная о моей дружбе с Шушериным, вдруг за обедом говорит Языкову; «Слышали ли вы, что ваш знакомый молодой человек, Аксаков, застрелил себя на охоте и тут же умер?» Шушерин был
так поражен, что
всех перепугал.
Москва очень любила меня в этой роли, и
все из курьеза пойдут посмотреть, как щестидесятитрехлетний Шушерин сыграет восемнадцатилетнего негра!» Разумеется, и Злов и Мочалов
не знали, как и благодарить за
такое великодушное предложение.
Передо мною бегал
не старик, а проворный молодой человек; его звучный, но еще как будто неустановившийся молодой голос, которым свободно выражались удивление, досада и радость дикаря, перенесенного в Европу, раздавался по
всему огромному театру, и его робкий шепот, к которому он
так естественно переходил от громких восклицаний, был слышен везде.
Конечно, я составил себе
такое высокое предварительное понятие об игре Шушерина в Ярбе и особенно о том месте, в котором он обманул Дмитревского, что настоящее исполнение роли меня
не вполне удовлетворило; но теперь, смотря на целую пиесу и на лицо Ярба уже
не теми глазами, какими смотрели
все и я сам за сорок три года тому назад, я еще более удостоверяюсь, что только великий артист мог производить в этой пиесе
такое впечатление, какое производил Шушерин.
Не веря тому, чтоб Москва могла быть отдана Наполеону, Шушерин
не вывез своего имущества заблаговременно и потерял
все,
все, что наживал с
таким трудом и
так долго; но эта потеря, как рассказывал мне самовидец Н. И. Ильин, была великодушно перенесена Шушериным; он только радовался изгнанию французов и был очень весел.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да
все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые
так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в
таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Как бы, я воображаю,
все переполошились: «Кто
такой, что
такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и
не знают, что
такое значит «прикажете принять».
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов
таких, что
весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за
такого, что и на свете еще
не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!