Неточные совпадения
Два вечера добивался я: чего недостает мне в моем углу? отчего
так неловко было в нем оставаться? — и с недоумением осматривал я свои зеленые, закоптелые стены, потолок, завешанный паутиной, которую с большим успехом разводила Матрена, пересматривал
всю свою мебель, осматривал каждый стул, думая,
не тут ли беда? (потому что коль у меня хоть один стул стоит
не так, как вчера стоял,
так я сам
не свой) смотрел на окно, и
все понапрасну… нисколько
не было легче!
Простите за тривиальное словцо, но мне было
не до высокого слога… потому что ведь
все, что только ни было в Петербурге, или переехало, или переезжало на дачу; потому что каждый почтенный господин солидной наружности, нанимавший извозчика, на глазах моих тотчас же обращался в почтенного отца семейства, который после обыденных должностных занятий отправляется налегке в недра своей фамилии, на дачу; потому что у каждого прохожего был теперь уже совершенно особый вид, который чуть-чуть
не говорил всякому встречному: «Мы, господа, здесь только
так, мимоходом, а вот через два часа мы уедем на дачу».
Отворялось ли окно, по которому побарабанили сначала тоненькие, белые, как сахар, пальчики, и высовывалась головка хорошенькой девушки, подзывавшей разносчика с горшками цветов, — мне тотчас же, тут же представлялось, что эти цветы только
так покупаются, то есть вовсе
не для того, чтоб наслаждаться весной и цветами в душной городской квартире, а что вот очень скоро
все переедут на дачу и цветы с собою увезут.
Все проезжие смотрели на меня
так приветливо, что решительно чуть
не кланялись;
все были
так рады чему-то,
все до одного курили сигары.
— О, да я вам завтра же
все расскажу про себя! Но что это? точно чудо со мной совершается… Где я, боже мой? Ну, скажите, неужели вы недовольны тем, что
не рассердились, как бы сделала другая,
не отогнали меня в самом начале? Две минуты, и вы сделали меня навсегда счастливым. Да! счастливым; почем знать, может быть, вы меня с собой помирили, разрешили мои сомнения… Может быть, на меня находят
такие минуты… Ну, да я вам завтра
все расскажу, вы
все узнаете,
все…
И мы расстались. Я ходил
всю ночь; я
не мог решиться воротиться домой. Я был
так счастлив… до завтра!
Но
так как разузнавать о вас
не у кого, то вы и должны мне сами
все рассказать,
всю подноготную.
Отчего же, наконец, этот приятель, вероятно недавний знакомый, и при первом визите, — потому что второго в
таком случае уже
не будет, и приятель другой раз
не придет, — отчего сам приятель
так конфузится,
так костенеет, при
всем своем остроумии (если только оно есть у него), глядя на опрокинутое лицо хозяина, который, в свою очередь, уже совсем успел потеряться и сбиться с последнего толка после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить разговор, показать, и с своей стороны, знание светскости, тоже заговорить о прекрасном поле и хоть
такою покорностию понравиться бедному,
не туда попавшему человеку, который ошибкою пришел к нему в гости?
— Послушайте, — перебила Настенька, которая
все время слушала меня в удивлении, открыв глаза и ротик, — послушайте: я совершенно
не знаю, отчего
все это произошло и почему именно вы мне предлагаете
такие смешные вопросы; но что2 я знаю наверно,
так то, что
все эти приключения случились непременно с вами, от слова до слова.
— Вы хотите знать, Настенька, что
такое делал в своем углу наш герой, или, лучше сказать, я, потому что герой
всего дела — я, своей собственной скромной особой; вы хотите знать, отчего я
так переполошился и потерялся на целый день от неожиданного визита приятеля? Вы хотите знать, отчего я
так вспорхнулся,
так покраснел, когда отворили дверь в мою комнату, почему я
не умел принять гостя и
так постыдно погиб под тяжестью собственного гостеприимства?
Когда я говорю — смотрит,
так я лгу: он
не смотрит, но созерцает как-то безотчетно, как будто усталый или занятый в то же время каким-нибудь другим, более интересным предметом,
так что разве только мельком, почти невольно, может уделить время на
все окружающее.
Нет, Настенька, что ему, что ему, сладострастному ленивцу, в той жизни, в которую нам
так хочется с вами? он думает, что это бедная, жалкая жизнь,
не предугадывая, что и для него, может быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за один день этой жалкой жизни отдаст
все свои фантастические годы, и еще
не за радость,
не за счастие отдаст, и выбирать
не захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя.
И боже мой, неужели
не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его,
так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку, и
все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
— Нет, этого нельзя, — сказала она беспокойно, — этого
не будет; этак, пожалуй, и я проживу
всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо
так жить?
Знаете ли, Настенька, до чего я дошел? знаете ли, что я уже принужден справлять годовщину своих ощущений, годовщину того, что было прежде
так мило, чего, в сущности, никогда
не бывало, — потому что эта годовщина справляется
все по тем же глупым, бесплотным мечтаниям, — и делать это, потому что и этих-то глупых мечтаний нет, затем, что нечем их выжить: ведь и мечты выживаются!
Конечно, я бы
так не рассказала хорошо, как вы рассказали, я
не училась, — робко прибавила она, потому что
все еще чувствовала какое-то уважение к моей патетической речи и к моему высокому слогу, — но я очень рада, что вы совершенно открылись мне.
Только бабушка подозвала меня к себе в одно утро и сказала, что
так как она слепа, то за мной
не усмотрит, взяла булавку и пришпилила мое платье к своему, да тут и сказала, что
так мы будем
всю жизнь сидеть, если, разумеется, я
не сделаюсь лучше.
А бабушке
все бы в старину! И моложе-то она была в старину, и солнце-то было в старину теплее, и сливки в старину
не так скоро кисли, —
все в старину! Вот я сижу и молчу, а про себя думаю: что же это бабушка сама меня надоумливает, спрашивает, хорош ли, молод ли жилец? Да только
так, только подумала, и тут же стала опять петли считать, чулок вязать, а потом совсем позабыла.
Я тотчас же вскочила,
вся,
не знаю отчего, покраснела, да и позабыла, что сижу пришпиленная; нет чтоб тихонько отшпилить, чтоб жилец
не видал, — рванулась
так, что бабушкино кресло поехало.
Как я увидела, что жилец
все теперь узнал про меня, покраснела, стала на месте как вкопанная, да вдруг и заплакала, —
так стыдно и горько стало в эту минуту, что хоть на свет
не глядеть!
Прошло две недели; жилец и присылает сказать с Феклой, что у него книг много французских и что
всё хорошие книги,
так что можно читать;
так не хочет ли бабушка, чтоб я их ей почитала, чтоб
не было скучно?
— А! — говорит, — описано в них, как молодые люди соблазняют благонравных девиц, как они, под предлогом того, что хотят их взять за себя, увозят их из дому родительского, как потом оставляют этих несчастных девиц на волю судьбы, и они погибают самым плачевным образом. Я, — говорит бабушка, — много
таких книжек читала, и
все, говорит,
так прекрасно описано, что ночь сидишь, тихонько читаешь.
Так ты, — говорит, — Настенька, смотри их
не прочти. Каких это, — говорит, — он книг прислал?
Уж какое было впечатление от «Севильского цирюльника», я вам
не скажу, только во
весь этот вечер жилец наш
так хорошо смотрел на меня,
так хорошо говорил, что я тотчас увидела, что он меня хотел испытать поутру, предложив, чтоб я одна с ним поехала.
Оперный сезон прошел, и жилец к нам совсем перестал заходить; когда же мы встречались —
все на той же лестнице, разумеется, — он
так молча поклонится,
так серьезно, как будто и говорить
не хочет, и уж сойдет совсем на крыльцо, а я
все еще стою на половине лестницы, красная, как вишня, потому что у меня
вся кровь начала бросаться в голову, когда я с ним повстречаюсь.
Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что
не могу жить у бабушки, что убегу от нее, что
не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить
не могу. И стыд, и любовь, и гордость —
все разом говорило во мне, и я чуть
не в судорогах упала на постель. Я
так боялась отказа!
Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Положено было сообща бабушке
не говорить об этом ни слова.
Так он захотел. Ну, вот теперь почти и кончена
вся моя история. Прошел ровно год. Он приехал, он уж здесь целые три дня и, и…
— Как нельзя? отчего ж нельзя? — продолжал я, ухватившись за свою идею. — Но, знаете, Настенька, какое письмо! Письмо письму рознь и… Ах, Настенька, это
так! Вверьтесь мне, вверьтесь! Я вам
не дам дурного совета.
Все это можно устроить. Вы же начали первый шаг — отчего же теперь…
А теперь вот что, слушайте-ка: тогда было условие, что как только приедет он,
так тотчас даст знать о себе тем, что оставит мне письмо в одном месте у одних моих знакомых, добрых и простых людей, которые ничего об этом
не знают; или если нельзя будет написать ко мне письма, затем, что в письме
не всегда
все расскажешь, то он в тот же день, как приедет, будет сюда ровно в десять часов, где мы и положили с ним встретиться.
Сегодня был день печальный, дождливый, без просвета, точно будущая старость моя. Меня теснят
такие странные мысли,
такие темные ощущения,
такие еще
не ясные для меня вопросы толпятся в моей голове — а как-то нет ни силы, ни хотения их разрешить.
Не мне разрешить
все это!
Но, боже мой, как же мог я это думать? как же мог я быть
так слеп, когда уже
все взято другим,
все не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность ее, ее забота, ее любовь… да, любовь ко мне, — была
не что иное, как радость о скором свидании с другим, желание навязать и мне свое счастие?..
Все движения ее,
все слова ее уже стали
не так легки, игривы и веселы.
Я пришел к ней с полным сердцем и едва дождался свидания. Я
не предчувствовал того, что буду теперь ощущать,
не предчувствовал, что
все это
не так кончится. Она сияла радостью, она ожидала ответа. Ответ был он сам. Он должен был прийти, прибежать на ее зов. Она пришла раньше меня целым часом. Сначала она
всему хохотала, всякому слову моему смеялась. Я начал было говорить и умолк.
— Ах, боже мой, боже мой! — перебила Настенька, — как же это
все так? Я
не понимаю ни слова.
— Послушайте, — начала она, — а ведь мне немножко досадно, что вы
не влюбились в меня. Разберите-ка после этого человека! Но все-таки, господин непреклонный, вы
не можете
не похвалить меня за то, что я
такая простая. Я вам
все говорю,
все говорю, какая бы глупость ни промелькнула у меня в голове.
— Да и смешное дело, — начал я,
все более и более горячась и любуясь на необыкновенную ясность своих доказательств, — да и
не мог он прийти; вы и меня обманули и завлекли, Настенька,
так что я и времени счет потерял…
Только я теперь
не про него буду говорить, а
так вообще; мне уже давно
все это приходило в голову.
— Вы меня простите, если я вам
так говорю: я ведь простая девушка; я ведь мало еще видела на свете и, право,
не умею иногда говорить, — прибавила она голосом, дрожащим от какого-то затаенного чувства, и стараясь между тем улыбнуться, — но мне только хотелось сказать вам, что я благодарна, что я тоже
все это чувствую…
— Да, — прибавила она, развеселившись, — я сама теперь вижу, что он придет только завтра. Ну,
так до свидания! до завтра! Если будет дождь, я, может быть,
не приду. Но послезавтра я приду, непременно приду, что бы со мной ни было; будьте здесь непременно; я хочу вас видеть, я вам
все расскажу.
Когда пробило девять часов, я
не мог усидеть в комнате, оделся и вышел, несмотря на ненастное время. Я был там, сидел на нашей скамейке. Я было пошел в их переулок, но мне стало стыдно, и я воротился,
не взглянув на их окна,
не дойдя двух шагов до их дома. Я пришел домой в
такой тоске, в какой никогда
не бывал. Какое сырое, скучное время! Если б была хорошая погода, я бы прогулял там
всю ночь…
Послушайте же, друг мой, — потому что вы все-таки мой друг, — я, конечно, человек простой, бедный,
такой незначительный, только
не в том дело (я как-то
все не про то говорю, это от смущения, Настенька), а только я бы вас
так любил,
так любил, что если б вы еще и любили его и продолжали любить того, которого я
не знаю, то все-таки
не заметили бы, что моя любовь как-нибудь там для вас тяжела.
О боже! да как же я этого
не предвидела, как я
не предвидела, как я была
так глупа, но… ну, ну, я решилась, я
все скажу…
— Ну, довольно, довольно! ну, теперь совершенно довольно! — заговорила она, едва пересиливая себя, — ну, теперь уже
все сказано;
не правда ли?
так? Ну, и вы счастливы, и я счастлива; ни слова же об этом больше; подождите; пощадите меня… Говорите о чем-нибудь другом, ради бога!..
Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и
все опять потускнело в глазах моих; или, может быть, передо мною мелькнула
так неприветно и грустно
вся перспектива моего будущего, и я увидел себя
таким, как я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же комнате,
так же одиноким, с той же Матреной, которая нисколько
не поумнела за
все эти годы.