Неточные совпадения
До того велика у нагорных крестьян охота по чужой стороне побродить, что исстари завелся у них
такой промысел, какого, опричь еще литовских Сморгонь, на
всем свете нигде
не бывало.
Нет, говорю, сударыня, я тебе этого
не спущу; хоть, говорю, и
не видывала я
таких милостей, как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при
всех тебе наплюю и, что знаю,
все про тебя,
все расскажу,
все как на ладонке выложу…
Дуня, как
все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак
не могла она отличить буки от веди. Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась.
Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы, да
не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке, сказал...
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. — Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу да полтину мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач
не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести —
все бы видели да знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и
не ведаешь!.. Ладно ли
так? А?
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить
не закажет. Ртов у народа много —
всех не завяжешь… —
Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек. — Ох, знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.
— Все-таки
не единого стада, — молвила Дарья Сергевна.
— Зачем певицу? Брать
так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба
вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны,
так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к кому.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери
такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в
такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались,
все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли,
все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Все-таки, однако ж… — начал было он, но
не знал, что дальше сказать.
— Конечно, никто бы
так не обучил Дунюшку, как если бы сама матушка взялась за нее, потому что учительнее нашей матушки по
всему Керженцу нет, да и по другим местам нашего благочестия едва ли где
такая сыщется.
Не перечьте вы мне, Христа ради, отучится Дуня, вам же
все останется, —
не везти же мне тогда добро из обители…» И на то поворчала Манефа, хоть и держала на уме: «Подай-ка, Господи, побольше
таких благодетелей…» И сдержал свое обещанье Марко Данилыч: когда взял обученную дочку из обители —
все покинул матери Манефе с сестрами.
А полюбили ее
не только в чаянии богатых подарков от Марка Данилыча, а за то больше, что Дуня была
такая добрая,
такая умница,
такая до
всех ласковая.
— Это с непривычки. Вишь, народу-то что!.. А музыка-то?
Не слыхивала
такой? Почище нашего органа? А? Ничего, привыкай, привыкай, Дунюшка,
не все же в четырех стенах сидеть, придется и выпрыгнуть из родительского гнездышка.
—
Все это
так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть
не к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь,
так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем
не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как
всего, что по Волге плывет,
не переймешь,
так и торгов
всех в одни руки
не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
—
Так почто же нам харчиться-то да работу у других хозяев упущать? — громко заговорили
все рабочие. — Власть ваша, а это уж
не порядки. Рассчитайте нас, как следует.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. —
Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать
не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со
всех сторон. Ведь мало бы еще,
так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого —
не смирится он с вами…
Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний день поминать…
— Ах, дуй их горой! — вскликнул Василий Фадеев. — Лодки-то, подлецы, на берегу покинут!.. Ну,
так и есть… Осталась ли хоть одна косная?.. Слава Богу,
не все захватили… Мироныч, в косную!.. Приплавьте, ребята, лодки-то… Покинули их бестии, и весла по берегу разбросали… Ах, чтоб вам ро́зорвало!.. Ишь что вздумали!.. Поди вот тут — ищи их… Ах, разбойники, разбойники!.. Вот взодрать-то бы
всех до единого. Гля-кась, что наделали!..
— Хочешь, ребята, стану орехи лбом колотить? —
так после подвигов Яшки голосом зычным на
всю артель крикнул рябой, краснощекий, поджаристый, но крепко сколоченный Спирька, Бешеным Горлом его прозывали, на
всех караванах первый силач. —
Не простые орехи, грецкие стану сшибать. Что расшибу, то мое, а который
не разобью, за то получаю по плюхе — хошь ладонью, хошь
всем кулаком.
Не может налюбоваться на Дуню Наташа, меньшая Дорониных дочь, но
не может и понять, отчего
так она волнуется, отчего беспокойно на месте сидит — нет-нет да и вспыхнет
вся, ровно маков цвет раскраснеется…
— Человек хороший, — молвил Зиновий Алексеич. — На низу у него многонько-таки этого тюленьего жиру. И рыбий есть — топил из бешенки… Да делишки-то у него маленько теперь позамялись — до сей поры
не весь еще товар на баржи погружен. Разве, разве к Рождеству Богородицы прибудет сюда.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело.
Не рад, что и польстился на
такую дрянь —
всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня
не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— Во
всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во
всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как
так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае
не то война,
не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленем
не займовался, опричь рыбы никогда ничего
не лавливал. И бешенку на жир
не топил, «грешно, говорил,
таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее
не показано…». Сынок-от
не в батюшку пошел. В тюленя́
весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он
так пойдет,
так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
— Самый буянственный человек, — на
все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него
вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на
все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что
не по нем, тотчас
всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка,
не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним
все слепые валом
так и повалили.
— Нисколько мы
не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до
всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает,
так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело
все в том только и заключается.
Старого закала рыбники понять
не могли, отчего это у Митеньки
так все спорится, отчего это он умеет вовремя купить, вовремя продать, и хоть бы раз споткнулся на чем-нибудь.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но
не ответил ни слова Седову. Простой был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен
не был, но, обожая свою Дуню,
не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи
такие слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели
не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору будет покончено. Тогда, хочешь
не хочешь, продавай по той цене, каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича
все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле тех будем держаться…
Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
—
Всей рыбы
не переешь, — решил Орошин. — Осетрины да селянку…
Так уж и быть — тебя ради, Митенька, судак куда ни шел. Пожуем и судака… А леща, ну его к Богу — костлив больно… Еще коим грехом да подавишься.
— Пустовать баржа
не пустует, а
все едино, что ее нет, — ответил Марко Данилыч. — Товарец
такой у меня стоит, что только в Оку покидать.
Сватались из-за невестиной красоты, из-за хорошего родства, а больше
всего из-за денег;
таких только отчего-то
не виделось, что думали жениться в надежде найти в Лизавете Зиновьевне добрую жену, хорошую хозяйку и разумную советницу.
«С кем бы это? — размышляла Татьяна Андревна, проворно подходя к окну, мимо которого заворачивали на двор сани. — Уж
не из наших ли,
не из вольских?.. Да шубы-то
такой во
всем Вольске нет».
Канонница из Иргиза, что при моленной жила, тоже решила себя на смиренномудрое долготерпение в доме Федора Меркулыча, что сделала
не из любви ко птенчику сиротке, а за то, что ругатель-хозяин в обитель ее
такие суммы отваливал, что игуменья и соборные старицы, бывало, строго-настрого наказывают каноннице: «
Вся претерпи, всяко озлобление любовию покрой, а меркуловского дома покинуть
не моги, велия бо из него благостыня неоскудно истекает на нашу честну́ю обитель».
Народу-то в трактире никого еще
не было,
так буфетчик сказывал, что они на безлюдье счеты потребовали и долго считали да костями стучали, а говорили
все шепотом.
— А вот, к примеру сказать, уговорились бы мы с вами тысяч по двадцати даром получить, — стал говорить Веденеев. — У меня наличных полтины нет, а товару
всего на какую-нибудь тысячу, у вас то же. Вот и пишем мы друг на дружку векселя, каждый тысяч по двадцати, а
не то и больше. И ежели в банках по знакомству с директорами имеем мы доверие,
так вы под мой вексель деньги получаете, а я под ваш. Вот у нас с вами гроша
не было, а вдруг стало по двадцати тысяч.
— На то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем
вся коммерция зиждется… Деньги что? Деньги что вода в плесу — один год мелко, а в другой дна
не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается,
так и деньги — на то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: «
не зевай»… Умей, значит, работáть, умей и концы хоронить.
— Да, ихнее дело, говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают,
не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь,
все порешат и
всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив
такого решенья никакими, слышь, тысячами
не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча
не знала,
не видывала, даже никогда про него
не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что
такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже
не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула
вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.
— Уложено́
так царем Алексием Михайловичем, когда еще он во благочестии пребывал, благословлено святейшим Иосифом патриархом и
всем освященным собором. Чего тебе еще?.. Значит, святым духом кабала-то уставлена, а
не заморскими выходцами, — горячился Марко Данилыч. — Читывал ли ты «Уложение» да «новоуказные статьи»? Прочитай, коли
не знаешь.
— Ничего,
всей рыбы в Оке
не выловишь. С нас и этой довольно, — молвил Петр Степаныч. — А вот что, мо́лодцы. Про вас, про здешних ловцов, по
всему нашему царству идет слава, что супротив вас ухи никому
не сварить. Состряпайте-ка нам получше ушицу. Лучку, перчику мы с собой захватили, взяли было мы и кастрюли, да мне сказывали, что из вашего котелка уха в тысячу раз вкуснее выходит.
Так уж вы постарайтесь!
Всю мелкоту вали на привар. Жаль, что ершей-то больно немного поймали.
— Ничего, дело
не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев, ни приятности, ни вкуса
такого не будет. Главное дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно
всем… Чего же еще?
Выпили хорошо, закусили того лучше. Потом расселись в кружок на большом ковре. Сняв с козлов висевший над огнем котелок, ловец поставил его возле. Татьяна Андревна разлила уху по тарелкам. Уха была на вид
не казиста; сварив бель, ловец
не процедил навара, оттого и вышла мутна, зато
так вкусна, что даже Марко Данилыч,
все время с усмешкой пренебреженья глядевший на убогую ловлю, причмокнул от удовольствия и молвил...
Хоть
не то, что убыток, а разве
не все едино, что почти держать в руках
такие деньги, а в карман их
не положить.
Но эта дума
так же скоро промчалась, как скоро налетела. А сон нейдет, на минуточку
не может Дуня забыться. На мыслях
все он да он, а сердце
так и стучит,
так его и щемит.
— Окольным мужикам, говорю вам,
не надо, да и денег у них
таких нет, чтобы
все искупить.
— Стало,
все и будет по-хорошему, — молвил Марко Данилыч. — На Бога, матушка, поло́жишься,
так не обложишься. Господь-от ведь
все к лучшему строит, стало быть, плакать да убиваться вам тут еще нечего. Может, еще лучше будет вам.
Тут, батюшка Марко Данилыч, и
не с
таким здоровьем, как матушкино, до смертного часа недолго, а она ведь у нас на Пасхе-то
все едино, что из мертвых восстала…
— А к тому мои речи, что
все вы ноне стали ветрогоны, — молвила мать Таисея. — Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало
таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались,
так уж тут, брат, шалишь, тут
не бросишь жены, что истопку с ноги. Понял?
— Славная шубка, славная! — говорила Таифа, выходя в это время из Дуниной комнаты с Марком Данилычем. — Отродясь
такой еще
не видывала. Да и
все приданство бесподобное.