Неточные совпадения
Особенно хороши выходили у ней все соленые и маринованные приготовления; коренная рыба [Коренная рыба — круто соленая красная рыба весеннего улова.], например, заготовляемая ею в великий пост,
была такова, что Петр Михайлыч всякий
раз, когда
ел ее в летние жары с ботвиньей, говорил...
Надобно
было иметь истинно христианское терпение Петра Михайлыча, чтобы держать Гаврилыча в продолжение десяти лет сторожем при училище, потому что инвалид, по старости лет,
был и глуп, и ленив, и груб; никогда почти ничего не прибирал, не чистил, так что Петр Михайлыч принужден
был, по крайней мере
раз в месяц, нанимать на свой счет поломоек для приведения здания училища в надлежащий порядок.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый
раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый
был только ему по силе, распоряжался так, что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
— Боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч, пожимая плечами. — Вы, сударыня, успокойтесь; я ему поговорю и надеюсь, что это
будет в последний
раз.
— Не угодно ли вам, возлюбленный наш брат, одолжить нам вашей трубочки и табачку? — говорил он, принимаясь за кофе, который
пил один
раз в неделю и всегда при этом выкуривал одну трубку табаку.
— Люди небогатые: не на что
было гувернанток нанимать! — еще
раз рискует заметить муж.
Так время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий
раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
— Вот тебе и
раз! Экая ты, Настенька, смелая на приговоры! Я не вижу тут ничего глупого. Он
будет жить в городе и хочет познакомиться со всеми.
— Совершенно без боку — ужасно! — подтвердила Настенька, — и вообразите, у них бывают балы, на которых и я имела счастье
быть один
раз; и она с этакой наружностью и в бальном платье — невозможно видеть равнодушно.
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный
раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти
раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже
было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому,
была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий
раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
— Непременно, мы вас
будем ждать, — повторила Настенька еще
раз, когда Калинович
был уже в передней.
Вдовствуя неизвестное число лет после своего мужа — приказного, она пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка внаем и с Палагеей Евграфовной находилась в теснейшей дружбе, то
есть прибегала к ней
раза три в неделю попить и
поесть, отплачивая ей за то принесением всевозможных городских новостей; а если таковых не случалось, так и от себя выдумывала.
Разговор между приятелями
был, как видно, на этот
раз задушевный.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот
раз в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и начал что
есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
Калинович пришел: пересек весь класс, причем Калашникову дано
было таких двести розог, что тот, несмотря на крепкое телосложение, несколько
раз просил во время операции холодной воды, а потом, прямо из училища, не заходя домой, убежал куда-то совсем из города.
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один
раз покупали игрушек, и я обязан
был смотреть, как они играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть
раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Палагея Евграфовна приготовила нам решительно римский ужин, — сказал Калинович, желая еще
раз сказать любезность экономке; и когда стали садиться за стол, непременно потребовал, чтоб она тоже села и не вскакивала. Вообще он
был в очень хорошем расположении духа.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» —
выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его руку, пожала и
выпила тоже целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и
разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой
будет, голова заболит», но допила.
— Не знаю, — прибавила она, — я видела его
раза два; лицо совершенно как у иезуита. Не нравится он мне; должно
быть, очень хитрый.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что
был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще
раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
Словом, разница
была только в том, что Терка в этот
раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
Калинович отвечал, что он имел честь
быть у них один
раз.
— Monsieur Калинович
был так недобр, что посетил нас всего только один
раз, — сказала Полина по-французски.
— Стало
быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек
будет тысячу
раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Без сомнения, — подхватил князь, — но, что дороже всего
было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый
раз говорил мне: «Помилуй, князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается».
— Нет еще, нет; но он
будет, непременно
будет! — повторил князь несколько
раз, уж прямо обратившись к Настеньке.
Петр Михайлыч, конечно, более всех и всех искреннее обнаруживал удовольствие и несколько
раз принимался даже потихоньку хлопать, причем князь всякий
раз кивал ему в знак согласия головою, а у княжны делались ямки на щечках поглубже: ей
был очень смешон Петр Михайлыч и своей наружностью и своим хлопаньем.
В остальную часть вечера не случилось ничего особенного, кроме того, что Полина, по просьбе князя, очень много играла на фортепьяно, и Калинович должен
был слушать ее, устремляя по временам взгляд на княжну, которая с своей стороны тоже несколько
раз, хоть и бегло, но внимательно взглядывала на него.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый
раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Пришли священники и еще
раз поздравили знаменитого именинника с тезоименитством, а семинарист-философ, выступив вперед, сказал приветственную речь, начав ее воззванием: «Достопочтенный болярин!..» Князь выслушал его очень серьезно и дал ему трехрублевую бумажку. Священнику, дьякону и становому приказано
было подать чай, а прочий причет отправился во флигель, к управляющему, для принятия должного угощения.
— А! Да это славно
быть именинником: все дарят. Я готов
быть по несколько
раз в год, — говорил князь, пожимая руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно целуя, — вы чем меня подарите?
Калинович еще
раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их
был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
— Вот тоже на Лукина
раз мошенники напали… — начал
было он.
— Mon cher! — воскликнул князь. — Звание-то литератора, повторяю еще
раз, и заставляет вас
быть осмотрительным; звание литератора, милостивый государь, обязывает вас, чтоб вы ради будущей вашей славы, ради пользы, которую можете принести обществу, решительно оставались холостяком или женились на богатой: последнее еще лучше.
Молча прошел потом чайный завтрак, с окончанием которого Калинович церемонно раскланялся с дамами, присовокупив, что он уже прощается. Княгиня ласково и несколько
раз кивнула ему головой, а княжна только слегка наклонила свою прекрасную головку и тотчас же отвернулась в другую сторону. На лице ее нельзя
было прочитать в эти минуты никакого выражения.
Капитана на этот
раз не
было налицо: он отправился с Лебедевым верст за двадцать в болото за красной дичью. Вошла Палагея Евграфовна.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал
раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока
были приятны для его мужественного сердца.
Застав хозяина спящим, Флегонт Михайлыч, по своей деликатности, вероятно бы, в обыкновенном случае ушел домой, но на этот
раз начал будить Лебедева, и нужно
было несколько сильных толчков, чтоб прервать богатырский сон зверолова; наконец, он пошевелился, приподнялся, открыл налившиеся кровью глаза, протер их и, узнав приятеля, произнес...
Он чувствовал, что если Настенька хоть
раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен
был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще
раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии
был долее выдержать своей роли.
У Палагеи Евграфовны
были красные, наплаканные пятна под глазами; даже Терка с каким-то чувством поймал и поцеловал руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним три
раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
В свою очередь взбешенный Калинович, чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы, начал ее жать изо всей силы к стене; но та сама раздвинула локти и, произнеся: «Чтой-то, помилуйте, как здесь толкают!», пахнула какой-то теплотой; герой мой не в состоянии
был более этого сносить: только что не плюнувши и прижав еще
раз барыню к стене, он пересел на другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый
раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже
был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
Роскошные волосы его
были на этот
раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.
« —
Быть или не
быть — вот в чем вопрос. Что доблестнее для души: сносить удары оскорбительной судьбы, или вооружиться против моря зол и победить его, исчерпав
разом! Умереть… уснуть!..» Нет, это не выходит, холодно: это не задушевно — не правда ли? — отнесся он к немцу.
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и, поцеловав еще
раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не
будет: я все приведу в порядок.
— Этого не смейте теперь и говорить. Теперь вы должны
быть счастливы и должны
быть таким же франтом, как я в первый
раз вас увидела — я этого требую! — возразила Настенька и, напившись чаю, опять села около Калиновича. — Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?