Неточные совпадения
— Надеюсь, что вы позволите мне
быть у вас, — продолжал Янсутский, слегка кланяясь, —
у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может
быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая — на три улицы выходит… Сам я, впрочем,
не живу в нем, так как бываю в Москве на время только…
— Еще бы
не правда!.. — воскликнула дама. — Вчера
была ее горничная Маша
у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает
у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: «Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает
у меня, а никогда тебе ничего
не подарит?»
— А ты разве
не поедешь ко мне ужинать?
У меня папа
будет и привезет устриц! — проговорила дама.
Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно
у него выходило; но чтобы что-нибудь
было серьезное в его словах, она и
не подозревала.
— Уж именно! — подтвердила Домна Осиповна. — Я
не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна
была, и в то время, как я в сильнейшей лихорадке лежу
у себя в постели,
у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до того, что возлюбленную свою привез к себе в дом…
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне
у ней насчитал, так что в этом даже отношении я
не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что
у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут
было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он
не выдержал и сам уехал от меня.
— Но только, как я тебе говорила, я пока так остерегаюсь; а потом, когда разные дрязги
у меня кончатся, я вовсе
не намерена скрывать моих чувств к вам; напротив: я
буду гордиться твоею любовью.
В доме
у него
было около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном — великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и
не могли переманить: очень Семену покойно и прибыльно
было жить
у своего господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и очень богатое,
было все старое: более десяти лет он
не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя, что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
Приезжая в Москву, Тюменев всегда останавливался
у Бегушева, и при этом обыкновенно спорам и разговорам между ними конца
не было. В настоящую минуту они тоже вели весьма задушевную беседу между собой.
— Изменяется, но только к худшему!.. — отвечал Бегушев. — Скотина совершенная стал: третьего дня
у меня обедали кой-кто… я только что заикнулся ему, что мы все
есть хотим, ну и кончено: до восьми часов и
не подал обеда.
— Но кто ж его возьмет без меня? — возразил Бегушев. —
У него вот пять человек ребятишек; он с супругой занимает
у меня четыре комнаты… наконец, я ему говорю: «
Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя
есть!» Ничуть
не бывало — все хочет делать сам… глупо… лениво… бестолково!
—
Не знаю-с,
есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю, что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все стало продажное: любовь, дружба, честь, слава! И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, — говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, — что она обеспеченная женщина, и поэтому ни я
у ней и ни она
у меня
не находимся на содержании.
— Ну, нет!.. Нет!.. — заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим голосом. — Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый [Курица во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый. — Имеется в виду французский король Генрих IV (1553–1610), якобы выражавший желание, чтобы
у каждого французского крестьянина
была к обеду курица.], миру
не желаю.
При входе в диванную Янсутский заметно
был сконфужен, так что
у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а
не Тюменеву.
—
Не особенно новая, она
у меня даже
есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса [Рейс Филипп (1834–1874) — немецкий физик.], семидесятого года, кажется! — произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев.
На эти слова Янсутского собеседники его ничего
не возразили, и только
у обоих на лицах как бы написано
было; «Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!»
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это
была г-жа Олухова, что за дело
у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь
были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее
было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб
не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
— А я разве
не вел дела? — возразил ей Грохов. — Но кроме того, мы уговорились так с вами…
У меня вашей руки письмо
есть на то.
— Так, шиш! — повторил еще раз Грохов. — В законах действительно сказано, что мужья должны содержать своих жен, но каких?
Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо скажет, что
у вас
есть дом.
— Ты, значит,
не видала последних фасонов;
есть у тебя какой-нибудь модный журнал? — спросила она.
— Нисколько
не сердитый, — отвечал ей небрежно Янсутский и снова отнесся к Домне Осиповне: — Бегушев
будет у меня обедать.
— Нет,
не хочу!.. — отвечал отрывисто Янсутский (надменный вид Тюменева никак
не мог выйти из его головы). — А
у меня еще гость
будет — этот Тюменев, — присовокупил он.
Положение графа
было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие
было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать
у него деньги, что
было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда
не получал никаких и в настоящее время, например,
у него
было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно
было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
Бегушев, усевшийся несколько в стороне,
у окна, тоже окинул глазами комнату и решительно
не понимал, что в ней
было милого.
— Извините, сударыни,
не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, — сказал он и затем указал на своего товарища. — Вон Василий Иваныч
у нас… тоже, надо сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили… Ну, а ведь на камне да на щебне
не много ловким манерам научишься, — так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как
есть настоящий кавалер, а я-с — как
был земляник [Земляник — землекоп.], так и остался.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы
не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека
не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни
было там губернии;
у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне
не позволят того!
По-моему, это мало что свинство, но это даже
не расчет коммерческий: сделай он обед
у Дюссо, пусть он ему стоит полторы — две тысячи, но устрой самое дело, которое, может
быть, впоследствии
будет приносить ему сотни тысяч.
Она, конечно, могла настоять, чтобы Бегушев взял ее с собою, и дорогою сейчас же бы его успокоила; но для Домны Осиповны, по ее характеру, дела
были прежде всего, а она находила нужным заставить Хмурина повторить еще раз свое обещание дать ей акций по номинальной цене, и потому, как кошки ни скребли
у ней на сердце, она выдержала себя и ни слова больше
не сказала Бегушеву.
Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько раз возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем снова уезжал за границу, потому что и на родине
у него никакого настоящего, существенного дела
не было;
не на службу же государственную
было поступать ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!..
— Но главное, — возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, — на обеде
у Янсутского ничего такого
не было, что бы могло женщину шокировать!.. Все
было очень прилично!
— Вы никак
не должны
были с ним говорить!.. Он хоть человек
не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если
у вас
есть с ним какое-нибудь дело, то вы должны
были поверенного вашего послать к нему!.. На это
есть стряпчие и адвокаты.
Тогда она и посмотрит, как с нею
будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде
у Янсутского
не выходили из головы Домны Осиповны.
Надобно
было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя
у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев
был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще
не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком
не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого
не принимать, пока гостит она
у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру, когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела
у Бегушева в диванной и
пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон
у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я
буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда:
у дочери какой
был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться
не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне
были обязаны, а
не я им!
— Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как
у него трех сот душонок никогда
не бывало; на моих глазах всю молодость
был на содержании
у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек
у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии
не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня
не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что
у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит…
Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
Напрасно она, пока
было светло, сидела
у окна и беспрестанно взглядывала в маленькое зеркальце, приделанное с улицы к косяку и обращенное в ту сторону, откуда Бегушев должен
был прийти или приехать, напрасно прислушивалась к малейшему шуму в передней, в ожидании услышать его голос, — надежды ее
не исполнялись.
Родом из сибиряков, неизвестно как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем
не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может
быть, занял их
у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность…
У Перехватова
было не в характере и
не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему
не ведущими спорами!
— Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям,
у которых средства на то
есть; вот, например, как врачу
не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, — проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.
— Она сошлась только для виду! — проговорил он. —
У мужа ее
есть дед богатый, который написал им, что если они
не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но
у него существует другая женщина…
Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!
— Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем
была на обеде
у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь,
была не того…
—
Не думаю, чтоб это
была правда! — настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль:
у него
у самого
были скоплены восемь тысяч и положены в банк «Бескорыстная деятельность».
«Идеал
не высоконький!» — сказал сам себе Бегушев и в то же время решил в своих мыслях, что
у Домны Осиповны ни на копейку
не было фантазии и что она, по теории Бенеке [Бенеке Фридрих Эдуард (1798–1854) — немецкий философ.], могла идти только до той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией
было, — для нее ничего
не существовало.
— Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах
у Хмурина, но
не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что
у нее каких-нибудь шести целковых
не было, чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она
не выдержала наконец, переехала от него и
будет существовать в номерах…
— Может
быть, она уж
не совсем посторонняя ему женщина! Он давно влюблен в нее — с первой же встречи на обеде
у Янсутского.
— О, их много! — произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что
у ней всего один
был факт: то, что Бегушев, имея средства,
не дарил ей дачи; но как это
было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. — Пощади меня, Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! — произнесла она умоляющим голосом. — Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня, потому что это очень выгодно для нее
будет!
Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень язвить ее…
У Домны Осиповны
не свернулось это с глазу, и она очень
была довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в шутку Бегушева.
В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков; любовников
у нее
был уж
не один, а скольким только угодно
было: натура чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!