Неточные совпадения
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до
того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после
того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за
то исключен из службы,
прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
Придумав и отменив множество способов к исцелению во
тьме ходящего родственника, Егор Егорыч
пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для такого дела, и что это надобно возложить на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть.
В голову даже не
приходило!» — повторяла она многократно, словно будто бы была молоденькая смольнянка, только что впервые открывшая глаза на божий мир и на
то, что в нем творится.
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию
тем, что
прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх
того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен, не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда
пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Вы не ошиблись, что я поспешу к Вам на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями, о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом,
приходило неоднократно на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем,
тем паче о таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление о Вашем житье-бытье и не делало удара на мою волю нашим братским молотком.
Но к нему и тут
пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его, как отца, такое несчастие,
то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких наследников, но что ж прикажете в этом случае делать?
На третьей неделе поста, именно вскоре после
того, как Крапчик поссорился с дочерью, новый его управляющий
прислал ему совершенно грамотное и весьма почтительное донесение, пересыпанное фразами: ваше превосходительство, по приказанию вашего превосходительства, как благоугодно будет вашему превосходительству.
Между
тем звуки фортепьяно, на котором с возрастающей энергией принялась играть Муза, оставшись одна в зале и явно
придя в норму своего творчества, громко раздавались по всему дому, что еще более наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но в
то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому
пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
А Людмиле тотчас же
пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила
тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не поняла из слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и умственно.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее,
тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между
тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался
прислать письмо, хотя, говоря правду, от него
приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
— Это после, погодите, — перебила ее Миропа Дмитриевна, — но теперь вы прикажите моим горничным, чтобы они
пришли сюда, а
то ваша старушонка очень глупа.
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же
прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить
того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть,
то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Человек, по затемненной своей природе, чувствует
то же, что и они, но в нем еще таится светлый луч рая, — он стремится мало что двигаться физически, но и духовно,
то есть освобождать в себе этот духовный райский луч, и удовлетворяется лишь тогда, когда, побуждаемый этим райским лучом,
придет хоть и в неполное, но приблизительное соприкосновение с величайшей радостью, с величайшей истиною и величайшим могуществом божества.
— Теперь, моя прелесть, довольно поздно, — сказала в ответ на это gnadige Frau, — а об этом придется много говорить; кроме
того, мне трудно будет объяснить все на словах; но лучше вот что… завтрашний день вы поутру
приходите в мою комнату, и я вам покажу такой ковер, который я собственными руками вышила по канве.
Приятель мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны,
то старику-отцу его это очень не понравилось, и он
прислал сыну строгое письмо с такого рода укором, что бог знает, у кого ты и где бываешь…
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед
тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она не ходила, а когда он
приходил в дом,
то почти не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau
пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
— Но с какой же стати он
пришел вам в голову? — продолжала с
тем же недоумением Миропа Дмитриевна.
— Это уж мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о
том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его знает, когда он еще
придет ко мне!..
— Да
того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву
прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять… Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
— Да-с, но чтобы после танцев нисходил на нас дух господень, — это непонятно! — возразил Аггей Никитич, знавший по собственному опыту, что если после танцев иногда и
приходят в голову некоторые поэтические мысли,
то никак уж не богомольного свойства.
После этого каждого скачущего улана может осенить дух святой!» — подумал он; но тут, как нарочно,
пришел ему на память апостол Павел, который тоже ехал на коне, когда услышал глас с небеси: «Савле, Савле, что мя гониши?» — «Удивительно и непонятно», — повторял мысленно Аггей Никитич, а вместе с
тем ему ужасно хотелось спросить, что неужели и Мартын Степаныч участвовал в этом кружке; но, по деликатности своей, он не сделал
того и погрузился в грустные размышления о своих скудных знаниях и о своем малопонимании.
— Если это так, — заговорил он с сильным волнением, — так вот к вам от меня не просьба, нет, а более
того, мольба: когда вы приедете в Петербург,
то разузнайте адрес Ченцова и
пришлите мне этот адрес; кроме
того, лично повидайте Ченцова и скажите, что я ему простил и прощаю все, и пусть он требует от меня помощи, в какой только нуждается!
Та ответила причетнику, что Егор Егорыч нездоров и просит отца Василия
прийти к нему тотчас после обедни.
Во второй день они
пришли к другому странноприемлющему мужу, и
тот пожелал, чтобы они благословили его сына; но ангел, взяв отрока за гортань, задушил его.
В одно утро, не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед
тем после постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча.
Отец Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в
тот же день вечером
пришел к Марфиным.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы не очень уж расстроить Миропу Дмитриевну, не стал более продолжать и, позвонив, приказал вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая,
придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к ней и начала расспрашивать, как
той нравится после Москвы жизнь в губернском городе.
Конечно, это осталось только попыткой и ограничивалось
тем, что наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае восстали дамы, особенно
те, у которых были взрослые дочери, они в ужас
пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
— За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные говорит… Каратыгин Петр [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) — актер и водевилист.] не
то еще сказал даже государю… Раз Николай Павлович и Михаил Павлович
пришли в театре на сцену… Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается к Каратыгину и говорит: «Брат у тебя хлеб отбивает!» — «Ничего, ваше величество, — ответил Каратыгин, — лишь бы только мне соль оставил!»
Всем, что произошло у Углаковых, а еще более
того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и
пришла к мужу ни много, ни мало как с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в
том, что она начинает чувствовать что-то вроде любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения.
Тулузов между
тем, давно уже слышавший, что жена возвратилась, и тщетно ожидая, что она
придет к нему с должным донесением, потерял, наконец, терпение и сам вошел к ней.
Все они ответили ему без замедления и в весьма лестных выражениях отзывались о капитальности труда и о красноречии автора, но находили вместе с
тем, что для обнародования подобного рода историй не
пришло еще время.
— Госпожа Сверстова
прислала мне письмо и приказала поосторожнее сказать вам о
том.
Те вскоре
пришли, и началось служение панихиды.
— По-гречески так и следует, — объяснил, улыбнувшись, гегелианец, — греки вообще благодаря своему теплому климату очень легко одевались и ходили в сандалиях только по улицам, а когда
приходили домой или даже в гости,
то снимали свою обувь, и рабы немедленно обмывали им ноги благовонным вином.
Бились они таким манером долгое время; хорошо, что еще на ум им
пришло, — взяли наших ухтомцев, и
те в пять дней, как пить дали, вырыли.
Я сам его обижу!.. — воскликнул
тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: — Я, ваше сиятельство, офицер русской службы, но
пришел в бедность…
Вслед за
тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не
пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами.
Тот очутился в затруднительном положении: сказать при такой прелестной даме, что
пришел за пластырем для мозоли, казалось ему совершенно невежливым.
Всю ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться из затруднительного положения, в которое он поставлен был любопытством пани Вибель, и в итоге решился переговорить о
том, не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем,
придя к которому, на этот раз застал его сидящим в кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил...
— Это уж слишком! — возразила Миропа Дмитриевна. — Я главным образом
пришла к вам не затем, чтобы от вас слышать благодарность, а вас поблагодарить за ваши благодеяния нашему семейству и сказать, что мы теперь, конечно, не имеем более права на
то…
Дмитрий Васильич всех их оприветствовал весьма любезно и попенял только откупщику, зачем
тот трудился
присылать запасы, и что он должен был бы только известить Дмитрия Васильича, что такие приятные гости желают посетить его сад, тогда, конечно, все бы было приготовлено.
Скрыть это происшествие от пани Вибель Аггей Никитич нашел невозможным, и на другой день,
придя после обеда в аптеку, он рассказал ей все и задал
тот же вопрос, который делал самому себе, о
том, кто же могли быть эти два человека?
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не касаются внутреннего мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не падает, а еще разрастается, и доказательством
тому служит, что к нам постоянно идут новые ищущие неофиты, как и вы оба
пришли с открытыми сердцами и с духовной жаждой слышать масонские поучения…
Целые два дня после
того старый аптекарь ничего не предпринимал и ничего не говорил жене. Наконец, на третий день, когда она к нему
пришла в кабинет, заискивающая и ласкающаяся, он проговорил ей...
На другой день, впрочем, пани Вибель эту сторону жизни успела на время обеспечить себе кредитом в съестных и бакалейных лавках,
придя в которые, она с гонором объявила сидельцам, что будет
присылать свою девушку Танюшу, составлявшую единственное крепостное достояние ее шляхетского наследства, и
та будет брать запасы на книжку, по которой сама пани как-нибудь зайдет и расплатится.
Конечно, ближе бы всего ей было сказать Аггею Никитичу о своей нужде, но это до
того казалось совестно Марье Станиславовне, что она проплакала всю ночь и утро, рассуждая так, что не ради же денег она полюбила этого человека, и когда к ней вечером
пришел Аггей Никитич, она ему ни слова не сказала о себе и только была грустна, что заметив, Аггей Никитич стал было расспрашивать Марью Станиславовну, но она и тут не призналась, зато открыла Аггею Никитичу причину ее печали Танюша.
Откупщик после
того недолго просидел и, попросив только Аггея Никитича непременно бывать на его балах, уехал, весьма довольный успехом своего посещения; а Аггей Никитич поспешил отправиться к пани Вибель, чтобы передать ей неправильно стяжанные им с откупа деньги, каковые он выложил перед пани полною суммою.
Та, увидев столько денег,
пришла в удивление и восторг и, не помня, что делает, вскрикнула...