Неточные совпадения
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа,
тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между
тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось, красотой Людмилы,
продолжал свое...
— В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» — сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и
продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На это есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между
тем эта мать или жена живет физическою жизнию, —
то есть этим Археем.
— Это несомненно, что великий маг и волшебник Калиостро масон был, —
продолжал между
тем настоящую беседу Ченцов, — нам это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном; и он говорил, что Калиостро принадлежал к секте иллюминатов [Иллюминаты — последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748—1830), основавшего тайное общество в 1776 г.]. Есть такая секта?
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он не только что не падал
тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все
продолжала взад и вперед ходить по комнате.
— И не были ли вы там ранены?.. Я припоминаю это по своей службе в штабе! —
продолжал сенатор, желая
тем, конечно, сказать любезность гостю.
— А между
тем, ваше высокопревосходительство, —
продолжал Дрыгин с
тем же оттенком благородного негодования, — за эту клевету на меня я отозван от службы и, будучи отцом семейства, оставлен без куска хлеба.
От последней мысли своей губернский предводитель даже в лице расцвел, но Марфин
продолжал хмуриться и сердиться. Дело в
том, что вся эта предлагаемая Крапчиком система выжидания и подглядывания за сенатором претила Марфину, и не столько по исповедуемой им религии масонства, в которой он знал, что подобные приемы допускались, сколько по врожденным ему нравственным инстинктам: Егор Егорыч любил действовать лишь прямо и открыто.
— Нравственное же их учение, кроме невежества, вредное, —
продолжал разговорившийся владыко, — оно учит: вина не пить, на мирские сходбища не ходить, посты постить, раденья,
то есть их службы, совершать, а главное — холостым не жениться, а женатым разжениться…
— Мне, во времена моей еще ранней юности, —
продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации в училище в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы поели наших дорожных колобков,
то были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
И вообще, —
продолжал Евгений с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего, что требуют от него церковь, начальство, общежитие, и слушаться только
того, что ему говорит его внутренний голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или что повелевает ему его наставник из согласников, в коем он предполагает еще большее присутствие святого духа, чем в самом себе.
— Как и подобает кажинному человеку, — подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в
то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. — На лесенку эту извольте идти!.. —
продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, —
продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь
то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
— Тяжело уж очень было перенести это! —
продолжал Егор Егорыч
тем же покорным тоном. — Вначале я исполнился гневом…
— Но вы понимаете ли, что говорить такие вещи о девушке значит позорить, убивать ее, и я не позволю
того никому и всем рот зажму! —
продолжал кричать Егор Егорыч.
Егор Егорыч
продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но о чем?.. Юлия Матвеевна все уж сказала!.. Уехать и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
— Клянусь, что я не нуждаюсь, и вот вам доказательство! —
продолжала адмиральша, выдвигая ящик, в котором действительно лежала довольно значительная сумма денег: она еще с неделю
тому назад успела продать свои брильянты.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь
то больше всего тревожит, —
продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
— История такого рода, —
продолжал он, — что вот в
том же царстве польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и
то же время насмешливо и с увлечением).
Да-с, —
продолжал капитан, — я там не знаю, может быть, в артиллерии, в инженерах, между штабными есть образованные офицеры, но в армии их мало, и если есть,
то они совершенно не ценятся…
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но
продолжать свое падение было выше сил ее,
тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между
тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
— Зачем же шампанского?.. Выпьем лучше чайку! —
продолжал новый майор
тем же тоном философа.
— Кроме
того, —
продолжала Миропа Дмитриевна, — вы не забывайте, Аггей Никитич, что вам около сорока лет, и, по-моему, странно было бы, если б вы женились на очень молоденькой!..
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство
тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, —
продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
Тот не без усилия над собой
продолжал в начатом тоне...
Крапчик, слыша и видя все это, не посмел более на эту
тему продолжать разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему не покажут картины чисто русской школы по штилю, до
тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами.
— По городу ходят слухи, —
продолжал Сергей Степаныч, — что родная дочь Василия Михайлыча Попова явилась к шефу жандармов и объявила, что отец заставляет ее ходить на их там дачах на собрания к Екатерине Филипповне, и когда она не хотела этого делать, он бил ее за
то, запирал в комнате и не кормил.
Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через неделю же после его приезда в Петербург она написала ему, что у них в Москве все идет по-прежнему: Людмила
продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «а я, — прибавляла она и о себе, — в
том только нахожу успокоение и утешение, что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила за обедни, за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в церкви никого нет.
— С губернатором, —
продолжал Петр Григорьич: — граф больше не видится; напротив
того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла, был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга была сильная.
— Об умысле я не говорю, а о небрежности поручителей; кроме
того, —
продолжал Сергей Степаныч, — прием совершался самыми неправильными путями; вступавшие питали дерзкое намерение сами уловить тайну, а не получить оную за практическое исполнение самой премудростью начертанных должностей…
— Ужас побольше был бы, когда в могиле-то очнулся бы, — возразил ей
тот и
продолжал, обращаясь к Егору Егорычу, — после
того я стал думать об душе и об будущей жизни… Тут тоже заскребли у меня кошки на сердце.
Аггей Никитич между
тем продолжал сидеть с понуренной головой.
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало на нескромность, —
продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы ни родным вашим, ни друзьям, ни знакомым вашим не рассказывали
того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не говорите, потому что это может быть ему неприятно.
— Рамка эта, заключающая в себе все фигуры, —
продолжала gnadige Frau, — означает, что хитрость и злоба людей заставляют пока масонов быть замкнутыми и таинственными,
тем не менее эти буквы на рамке: N, S, W и О, — выражают четыре страны света и говорят масонам, что, несмотря на воздвигаемые им преграды, они уже вышли чрез нарисованные у каждой буквы врата и распространились по всем странам мира.
— Напротив, весьма возможно, да вы уж и начали ею быть!..
Продолжайте с
тем же рвением, какое теперь у вас, учиться, молитесь, думайте, читайте указанные вам книги и потом выйдите замуж за масона!
— Он у вас есть под руками! —
продолжала gnadige Frau
тем же серьезным тоном. — Егор Егорыч очень желает жениться на вас.
Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!» — потрясая при этом
то в одну сторону,
то в другую головой, и долго еще затем
продолжал на весьма веселый напев: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!»
— В таком случае, я начну прямо! —
продолжал Егор Егорыч. — Я знаю, кто вы, и вы знаете, кто я; мы, русские мартинисты, прежде всего мистики и с французскими мартинистами сходствуем и различествуем: они беспрерывно вводят мелкие политические интересы в свое учение, у нас — их нет! Сверх
того, мы имеем пример в наших аскетах и признаем всю благодетельную силу путей умного делания!
— Но и твою натуру тоже надобно немножко прощать! —
продолжала, едва владея собой, Катрин в
том же кротком тоне.
— Этому браку, я полагаю, есть другая причина, —
продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и
то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!
— Но с какой же стати он пришел вам в голову? —
продолжала с
тем же недоумением Миропа Дмитриевна.
— Да так, случайно! — отвечал опешенный этим вопросом Аггей Никитич, так как он вовсе не случайно это сделал, а чтобы отклонить Миропу Дмитриевну от
того разговора, который бы собственно она желала начать и которого Аггей Никитич побаивался. — Мне пришлось раз видеть этого Канарского в одном польском доме, —
продолжал он рассказывать, — только не под его настоящей фамилией, а под именем Януша Немрава.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, —
продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая
ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
— Ваше превосходительство, мы люди бедные, —
продолжал кузнец, — а чужим господам тоже соблазнять не дозволено девушек, коли нет на
то согласия от родителей, а я как же, помилуйте, могу дать позволенье на
то, когда мне гривны какой-нибудь за
то не выпало.
Вы вот изволите говорить, как я позволяю сыну не сходить в деревню, —
продолжал Власий, видимо, тронутый за самую слабую струну, — а как мне и что сделать супротив
того?..
— Кроме
того, полковник, —
продолжала Катрин,
тем же умоляющим тоном, — я прошу вас защитить меня от мужа: он так теперь зол и ненавидит меня, что может каждую минуту ворваться ко мне и наделать бог знает чего!
— Потом вот что, —
продолжала она, хлопнув перед
тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить
те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, — вот что-с!.. Меня очень мучит мысль… что я живу в совершенно пустом доме одна… Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля в этот дом, именно в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с кабинетом, вы сделаете себе спальню.
— Я прошу вас, —
продолжал Пилецкий, — об одном лишь: мне предстоит проезжать невдалеке усадьбы одного моего друга, Егора Егорыча Марфина,
то не дозволите ли вы свернуть почтовым лошадям с большой дороги и завезти меня к нему на именины? Расстояние всего десять верст, за каковые я готов заплатить хотя бы двойные прогоны.
— Кроме
того, тут, я полагаю, есть еще другое препятствие, —
продолжал возражать отец Василий, — какое мы изберем место для совершения обряда принятия?
— Место для этого — ваша церковь и мой дом! — объяснил, начав уже покрикивать, Егор Егорыч. — Весь обряд должен будет произойти следующим образом, —
продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, — поручителем Сусанны Николаевны будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека умного и масона ученого, быть ее ритором!.. Я же, как не лишенный до сих пор звания великого мастера, исполню обязанности
того!..
— Мне бы теперь, —
продолжала она, не слушая его, — следовало по ритуалу иметь повязку на глазах; но я не хочу
того. Уйдите, Сверстов!