Неточные совпадения
— Из этого собственно и получило начало свое скопчество:
люди, вероятно, более суровые, строгие, возмутившись этими обычаями, начали учить, применяя невежественно слова священного писания, что «аще око твое соблажняет тя, изми е и верзи
от себе, и аще десная твоя соблажняет тя, усеци ю и верзи
от себе».
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей
от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на
людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен
человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым,
от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
— Это все то, да не то! — начал он, поднимая свою голову. — Мне прежде всего следует сделаться аскетом,
человеком не
от мира сего, и разобраться в своем душевном сундуке, чтобы устроить там хоть мало-мальский порядок.
По прочтении любезной и обязательной записки Егора Егорыча gnadige Frau устыдилась своего подозрения, что подобный превосходный
человек потяготится ими и даже ускачет
от них.
Крапчик еще в первый раз выслушал
от дочери эти страшные для него слова, но, как
человек практический, он заранее предчувствовал, что они когда-нибудь будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил твердо и отчетливо...
Готовность молодого
человека дать
от себя залог опять-таки пришлась по душе Крапчику.
— Если прикажете, завтра же поеду, — сказал покорным тоном молодой
человек и, получив на билет приказа общественного призрения
от Крапчика расписку, ушел, а на другой день и совсем уехал в имение.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал
от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать
людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить
от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
— Жизнь
людей, нравственно связанных между собою, похожа на концентрические круги, у которых один центр, и вот в известный момент два лица помещались в самом центре материального и психического сближения; потом они переходят каждый по своему отдельному радиусу в один, в другой концентрик: таким образом все удаляются друг
от друга; но связь существенная у них, заметьте, не прервана: они могут еще сообщаться посредством радиусов и, взаимно действуя, даже умерщвлять один другого, и не выстрелом в портрет, а скорей глубоким помыслом, могущественным движением воли в желаемом направлении.
Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула
от испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего
человека в мире, Юлия Матвеевна, будучи сама великой трусихой лошадей, собак, коров и даже шипящих гусей, понять не могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям.
Петр Григорьич исполнился восторга
от такой чести: он,
человек все-таки не бог знает какого высокого полета, будет обедать у сильнейшего в то время вельможи, и обедать в небольшом числе его друзей.
— Дашкову передайте, Дашкову, и скажите, что вот какого рода слухи идут из губернии
от самых достоверных
людей!
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как
человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что
от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года за четыре перед тем передал все дела по ложе Федору Петровичу,
от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
— Нет-с, ничего, кажется!.. — отвечал Антип Ильич. — Там чей-то дворовый
человек привез им письмо
от ихнего знакомого.
Милорадович показал это письмо государю, и Александр Павлович по этому поводу написал старику собственноручно, что в обществе госпожи Татариновой ничего нет такого, что отводило бы
людей от религии, а, напротив того, учение ее может сделать
человека еще более привязанным к церкви.
— Тут говорится, что свободный
от страстей дух
человека являет вечное благо, но он тот же и в своих стихийных стремлениях.
А посему божественное слово, собрав все существенные свойства тварей и совокупив их в одну умопостигаемую единицу, как настоящее зерцало всеединого бога, отразилось в сем живом зерцале, и бог-отец, узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына, излил в него дух свой, сиречь волю любви своей, — и создался
человек, и почи бог
от дел своих.
Ибо
человек, будучи одинаково причастен духа божия и стихийной натуры мира и находясь свободною душою своею посреди сих двух начал, как некая связь их и проводник действия божия в мире, тем самым имел роковую возможность разъединить их, уклонившись
от божественного начала и перестав проводить его в натуру.
Согласно сему, как грех сатаны был восстание и возношение, так грех
человека был падение и унижение: сатана обратился против божества;
человек же токмо отвратился
от божества, соответственно чему сатана вверг себя в мрачную бездну неугасимого огня и ненасытимого духовного глада;
человек же подвергся лишь работе тления, впав в рабство материальной натуре, и внутренний благодатный свет божественной жизни обменял на внешний свет вещественного мира.
Отторгшись
от всеединого божественного начала,
человек утратил и внутреннюю связь существа своего: самый предмет желания его, начало натуральное, отделилось
от него и обособилось;
человек распался на два внешних существа — плотского мужа и жену, коим присуща лишь похоть внешнего, материального соединения, ведущего не к истиному единству, а наипаче к разделению и размножению.
Но и в сем жалком состоянии падения не вконец порвалась связь
человека с началом божественным, ибо
человек не отверг сего начала в глубине существа своего, как сделал сие сатана, а лишь уклонился
от него похотью, и, в силу сего внешнего или центробежного стремления, подпавши внешнему рабству натуры, сохранил однако внутреннюю свободу, а в ней и залог восстановления, как некий слабый луч райского света или некое семя божественного Логоса.
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний
человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость
от его лукаво-рысьего взгляда.
— Ваше превосходительство, мы
люди бедные, — продолжал кузнец, — а чужим господам тоже соблазнять не дозволено девушек, коли нет на то согласия
от родителей, а я как же, помилуйте, могу дать позволенье на то, когда мне гривны какой-нибудь за то не выпало.
Прибежавшие, наконец,
люди и управляющий схватили Ченцова; он пробовал было отбиваться
от них прикладом ружья, но они, по приказанию управляющего, скрутили ему руки и, отведя в кабинет, заперли его там.
В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из
людей богатых, с обещанием награды им
от правительства.
— Слава всевышнему! — сказал он, поднимая глаза к небу. — Его волей вселяется в сердца
людей маловедомых великое изречение: «Блюдите, да не презрите единого
от малых сих!»
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных
людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Военная служба хороша, когда
человек еще молод, любит бывать в обществе и желает нравиться дамам, а я уж женатый… и поэтому, как говорится, ломоть отрезанный; но главнее всего-с, — продолжал он все с большим и большим одушевлением, — служа здесь, я нахожусь в таком недальнем расстоянии
от Егора Егорыча, что могу воспользоваться его беседой, когда только он позволит мне…
Слушая все это, Аггей Никитич невольно впадал в зависть
от мысли, что совершенно необразованный
человек мог понимать такие возвышенные предметы.
— Мы все созданы, — заговорил отец Василий снова назидательным тоном, — не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно бога в той духовной чистоте, каковая была вдохнута первому
человеку в час его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь
от того. В постигшем вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям божиим.
Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван Петрович повествовал ему, что вот один добрый
человек из мещанского сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии, за что и получил
от правительства Владимира.
— Нет-с, это не
от семьи зависит, а
человеком выходит! — воскликнул Аггей Никитич. — У нас, например, некоторые ротные командиры тоже порядочно плутовали, но я, видит бог, копейкой казенной никогда не воспользовался… А тут вдруг каким хапалом оказался!.. Просто, я вам говорю, на всю мою жизнь осрамлен!.. Как я там ни уверял всех, что это глупая выдумка почтальонов, однако все очень хорошо понимают, что те бы выдумать не смели!
— Ах, нет, он меня любит, но любит и карты, а ты представить себе не можешь, какая это пагубная страсть в мужчинах к картам! Они забывают все: себя, семью, знакомятся с такими
людьми, которых в дом пустить страшно. Первый год моего замужества, когда мы переехали в Москву и когда у нас бывали только музыканты и певцы, я была совершенно счастлива и покойна; но потом год
от году все пошло хуже и хуже.
— Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение
от голодной смерти
людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
Пьянство началось велие; откуп не только не нес убытка, а, напротив, процветал, и, по расчетам
людей опытных в деле торговли, Тулузов
от откупа и
от продажи хлеба нажил в какие-нибудь два месяца тысяч до пятисот.
— Вообразите вы, — продолжал Пьер плачевным голосом, — mademoiselle Блоха в нынешнем мясоеде собирается укусить смертельно друга моего, гегелианца!.. Он женится на ней!.. Бедный, бедный философ!.. Неужели и философия не спасает
людей от женщин?
— Мне говорил это прежде отец мой, который, вы знаете, какой правдивый и осторожный
человек был; потом говорил и муж мой! — объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав
от себя: о месте родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.
— Все это вздор и пустяки! — продолжал тот. — На
людей, начинающих возвышаться, всегда возводят множество клевет и сплетен, которые потом, как комары
от холода, сразу все пропадают; главное теперь не в том; я имею к тебе еще другую, более серьезную для меня просьбу: продать мне твою эту маленькую деревню Федюхину, в сорок или пятьдесят душ, кажется.
Частный пристав, толстый и по виду очень шустрый
человек, знал, разумеется, Тулузова в лицо, и, когда тот вошел, он догадался, зачем собственно этот господин прибыл, но все-таки принял сего просителя с полным уважением и предложил ему стул около служебного стола своего, покрытого измаранным красным сукном, и вообще в камере все выглядывало как-то грязновато: стоявшее на столе зерцало было без всяких следов позолоты; лежавшие на окнах законы не имели надлежащих переплетов; стены все являлись заплеванными; даже
от самого вицмундира частного пристава сильно пахнуло скипидаром, посредством которого сей мундир каждодневно обновлялся несколько.
— Нет, я не отказываюсь ни
от того, ни
от другого, — произнес мрачным тоном отец Василий, — я тот же остаюсь масон и в придаток к тому — православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я
человек и потому не вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу.
— Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я не страшусь смерти; но ее боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать
от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
— Аггей Никитич наказал его, только по-своему: как
человек военный, он рявкнул на него… Тот ему сгрубил что-то такое… Он повернул его да в шею, так что тот еле уплел ноги
от него!
— Мы должны прежде выпить! — подтвердил Максинька, наливая себе самую огромную рюмку и цапнув ее сразу. — Фантазию это нагоняет…
человек от этого умнее делается.
Начав писать первое письмо, она твердо решила не передавать Егору Егорычу желание старика Углакова, что, как мы видели, и исполнила; но, отправив письмо на почту, впала почти в отчаяние
от мысли, что зачем же она лишает себя отрады получить хоть коротенькое известие о здоровье
человека, который оттого, вероятно, и болен, что влюблен в нее безумно.
Застав жену на афинском вечере, Тулузов первоначально напугал ее, сказав, что она будет арестована, а лотом объяснил, что ей можно откупиться
от этой беды только тем, если она даст ему, Тулузову, купчую крепость на деревню Федюхино, по которой значится записанным Савелий Власьев —
человек весьма нужный для него в настоящее время.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные
от того
людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
Такой любви Миропа Дмитриевна, без сомнения, не осуществила нисколько для него, так как чувство ее к нему было больше практическое, основанное на расчете, что ясно доказало дальнейшее поведение Миропы Дмитриевны, окончательно уничтожившее в Аггее Никитиче всякую склонность к ней, а между тем он был
человек с душой поэтической, и нравственная пустота томила его; искания в масонстве как-то не вполне удавались ему, ибо с Егором Егорычем он переписывался редко, да и то все по одним только делам; ограничиваться же исключительно интересами службы Аггей Никитич никогда не мог, и в силу того последние года он предался чтению романов, которые доставал, как и другие чиновники, за маленькую плату
от смотрителя уездного училища; тут он, между прочим, наскочил на повесть Марлинского «Фрегат «Надежда».
Но явиться к сему почтенному
человеку, — излагал далее Аггей Никитич, — прямо
от себя с просьбою о посвящении в таинства масонства он не смеет и потому умолял Егора Егорыча снабдить его рекомендательным письмом, с которым будто бы можно, как с золотыми ключами Петра […с золотыми ключами Петра.
Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком прыгал в спальню, где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном часов до десяти, не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев —
человек не особенно практический и расчетливый — богател с каждым днем, Миропа Дмитриевна вздумала попросить его с принятием, конечно, залогов
от нее взять ее в долю, когда он на следующий год будет брать новый откуп; но Рамзаев наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он никогда не позволит себе вовлекать в него своих добрых знакомых.