Неточные совпадения
— Нет, это еще не все, мы еще и
другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам
говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
— Господи, что же это такое? — произнес он. — Разве такие ангелы, как ты, могут беспокоиться и думать о
других женщинах? Что ты такое
говоришь, Людмила?!
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по делам совершенно не вижу… Кроме того,
другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне
говорят совершенно противное…
В
других местностях,
говорят, они вместе с этим восклицают: «Хлыщу, хлыщу, Христа ищу!»… но я того не слыхал.
Затем, поцеловав
друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо
говорила об нем, что, как он был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.
Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже
говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали
друг к
другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин, что она никогда не пойдет за Марфина; но, с
другой стороны, захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город
говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Споря таким образом с капитаном, Миропа Дмитриевна, впрочем, заметно предпочитала его
другим офицерам и даже ему самому в глаза
говорила, что он душа общества.
— Я
поговорю с сестрою! — успокоила Сусанна мать, и на
другой же день, когда Людмила немножко повеселела, Сусанна, опять-таки оставшись с ней наедине, сказала...
— Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется, у адмиральши есть
другая дочь, — прехорошенькая, — я и не воображал даже! —
говорил с явным увлечением капитан.
Я сделал ту и
другую и всегда буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков ни
говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.
Впрочем, прежде чем я пойду далее в моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить читателя, что отныне я буду именовать Зверева майором, и вместе с тем открыть тайну, которой читатель, может быть, и не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть
говорила с ним, как и с прочими офицерами, о
других женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за
другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом будут
говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
— Госпожу Татаринову вместе с ее
друзьями,
говорят, сослали?
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало на нескромность, — продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы ни родным вашим, ни
друзьям, ни знакомым вашим не рассказывали того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не
говорите, потому что это может быть ему неприятно.
— Я себе так это объясняю, — отвечала с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь
другое еще было: во-первых, во главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне
говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
— Это уж вы предоставьте судить
другим, которые, конечно, найдут вас не глупенькою, а, напротив, очень умной!.. Наконец, о чем же спорим мы? Вы
говорите, что Егор Егорыч не пожелает жениться на вас, тогда как он просил меня сделать вам от него формальное предложение.
— Неужели же, Аггей Никитич, вы до сих пор не считаете меня вашим лучшим
другом, —
говорила она прискорбным тоном, — и думаете, что я не готова для вашего спокойствия пожертвовать всем на свете?
— А я женщина и тоже могу зарабатывать для себя и для
других! — возразила ему Миропа Дмитриевна. — Кроме того, я имею безбедное состояние!.. Значит, об этом и
говорить больше нечего — извольте жить, как я вам приказываю!
Сначала ругмя-ругали все господ своих, а тут одна и
говорит другой: «Я,
говорит, девонька, вчерася-тко видела, как управляющий крался по коридору в спальню к барыне!» Тьфу, согрешила грешная! — закончила сердито свое токованье старуха и отплюнулась при этом.
Вы когда-то
говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на
другого, — нам нечем дополнять
друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться
друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— Не я-с
говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать
другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Почтеннейший господин Урбанович, — заговорил Аггей Никитич, — вы мне сказали такое радостное известие, что я не знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать
другом Егора Егорыча, то прямо
говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать… Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
— Такая же, как между всякой философией и религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума, а религия преподает то, что сказано в божественном откровении; но путь в достижении того и
другого познания в мистицизме иной, чем в
других философских системах и в
других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии,
говоря, что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и что путем ума человек идет черепашьим шагом, а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.
Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами поэта: «И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!» Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема были и языки иностранные, из которых он не знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал
друг его Кольбер, Бем понимал многое, когда при нем
говорили на каком-нибудь чужом языке, и понимал именно потому, что ему хорошо известен был язык натуры.
— Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! — горячился Иван Петрович. — И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду
говорить тому,
другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами… Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин действительно существовал, но к этому примешивались и
другие чувствования и мысли.
— Это вы так теперь
говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы, ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться
другой, третий ребенок, — неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят каких-то?..
— А как поймут? Я, конечно, буду не такой, а
другой, каким я всегда был, но за супругу мою я не поручусь… Она потихоньку от меня, пожалуй, будет побирать, где только можно… Значит, что же выходит?.. Пока я не разойдусь с ней, мне нельзя служить, а не служить — значит, нечем жить!.. Расходиться же мне, как вы
говорите, не следует, и неблагородно это будет!..
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин,
говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо
другое: талант!» — «Действительно, необходимо и
другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни
другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с
другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как
говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
Это, милый
друг, я знаю по себе: нас ведь батьки и матки и весь, почесть, табор лелеют и холят, как скотину перед праздником, чтобы отдать на убой барину богатому али, пожалуй, как нынче вот стало, купцу, а мне того до смерти не хотелось, и полюбился мне тут один чиновничек молоденький; на гитаре, я тебе
говорю, он играл хоть бы нашим запевалам впору и все ходил в наш, знаешь, трактир, в Грузинах…
— А если пропьют,
другое им сделаешь!.. Стоит ли об этом
говорить?
— Я знаю, что я прекрасно
говорил, — произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему относиться скептически), — но это происходило в силу того закона, что мой разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо
другому.
— Я верю, — объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, — что мы, живя честно, трудолюбиво и не делая
другим зла, не должны бояться смерти; это
говорит мне моя религия и масонство.
— Я, к сожалению, с нынешним генерал-губернатором никогда не сближался, по той причине, что он искони француз и энциклопедист; я же — масон, а потому мне ехать теперь к нему и
говорить об деле, совершенно меня не касающемся, странно. Но я вместе с вами поеду к моему
другу Углакову, который очень хорош с князем.
Савелий Власьев не ошибся,
говоря, что барин не сошлет его; напротив, Василий Иваныч на
другой же день, ранним утром, позвал его к себе и сказал ему довольно ласковым голосом...
— Ну, а
другие свидетели ничего не
говорят?
— Тот ведь-с человек умный и понимает, что я ему в те поры заплатил дороже супротив
других!.. Но тоже раз сказал было мне, что прибавочку, хоть небольшую, желал бы получить. Я
говорю, что вы получите и большую прибавочку, когда дело моего господина кончится. Он на том теперь и успокоился, ждет.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он
говорит через своего Савку… «Я,
говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне
друг!..» А какой я ему
друг?.. Что он
говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо,
говорю, покажу, давай только деньги!..»
Это они
говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на
другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
— Ну, этого ты не
говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я сама это на себе испытала!.. Но тут
другое… и я, пожалуй, согласна с твоим предположением.
Миропа Дмитриевна в этом случае лгала бессовестным образом: она ела каждодневно очень лакомые кусочки, так что, не
говоря о чем
другом, одного варенья наваривала пуда по три в год и все это единственной своей особой съедала; но Аггея Никитича она действительно держала впроголодь, и когда он, возвращаясь из суда с достаточно возбужденным аппетитом, спрашивал ее...
Не нужно, я думаю,
говорить, что он на
другой же день с одиннадцати еще часов принялся ездить по длинной улице, на которой часов в двенадцать встретил пани-аптекаршу на скромных саночках, но одетою с тою прелестью, с какой умеют одеваться польки.
Аггей Никитич на своем иноходце тоже не отставал от нее; таким образом они ехали, только что не касаясь
друг друга плечами, и хоть не
говорили между собою, но зато ласково и весело переглядывались.
— И это так, но я сказал, что неиспорченное сердце, — возразил ей муж, — ибо многими за голос сердца принимается не нравственная потребность справедливости и любви, а скорей пожелания телесные, тщеславные, гневные, эгоистические,
говоря о которых, мы, пожалуй, можем убедить
других; но ими никогда нельзя убедить самого себя, потому что в глубине нашей совести мы непременно будем чувствовать, что это не то, нехорошо, ненравственно.
— Чаще всего ни из-за чего; обыкновенно какой-нибудь молодой корпоратор подходит тоже к молодому члену
другой корпорации и
говорит ему: «Dummer Junge» [глупенький (нем.).] — и на
другой день дуэль.
Не
говоря уже об утехах любви, как будто бы и все
другое соединялось, чтобы доставить ему наслаждение: погода стояла сухая, теплая, и когда он, при первом еще брезге зари, возвращался по совершенно безлюдным улицам, то попадавшиеся ему навстречу собаки, конечно, все знавшие Аггея Никитича, ласково виляли перед ним хвостами и казались ему добрыми
друзьями, вышедшими поздравить его с великим счастьем, которое он переживал.
Он взял почти поощряемую правительством взятку с откупщика, и взял для того, чтобы потешить этими деньгами страстно любимую женщину; это с одной стороны даже казалось ему благородным, но с
другой — в нем что-то такое
говорило, что это скверно и нечестно!
— Он это не про тебя
говорил, а про
других! — думала было немножко поувернуться пани Вибель.