Неточные совпадения
«Там вас капитан на самый верх посадит, —
говорили мне
друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), — есть не велит давать, на пустой берег высадит».
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, —
говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
«Что это, вас, кажется, травит?» —
говорит ему
другой.
Когда захотят похвастаться
другом, как хвастаются китайским сервизом или дорогою собольей шубой, то
говорят: «Это истинный
друг», даже выставляют цифру XV, XX, XXX-летний
друг и таким образом жалуют
друг другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр.
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие
другие женщины не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Сказал бы вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я
говорил, о
других буду
говорить впоследствии.
Какое счастье, что они не понимали
друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, —
говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал
другой кусок. «Не то, сволочь,
говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что вы нейдете сюда?» — ласково
говорит ему голос из
другой комнаты.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Вот госпиталь, вот казармы», —
говорил один, «это церковь такая-то», — перебивал
другой, «а это дом русского консула», — добавил третий.
Он представил нас ей, но, к сожалению, она не
говорила ни на каком
другом языке, кроме португальского, и потому мы только поглядели на нее, а она на нас.
Поговорив немного с хозяином и помолчав с хозяйкой, мы объявили, что хотим гулять. Сейчас явилась опять толпа проводников и
другая с верховыми лошадьми. На одной площадке, под большим деревом, мы видели много этих лошадей. Трое или четверо наших сели на лошадей и скрылись с проводниками.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с
другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Мы засыпали ее вопросами, но она или не
говорила, или не понимала, или, наконец, в Порто-Прайя под именем французского разумеют совсем
другой язык.
Берите же, любезный
друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно
говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!
Но от него трудно было добиться
других сведений — так дурно
говорил он уже по-русски.
«Смотрите, —
говорили мы
друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с человека; все
другое: и человек, и платье его, и обычай».
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски;
другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
«Ни я, никто из наших не завтракает», —
говорил я, входя в столовую, и увидел всех наших;
других никого и не было.
Не прошло получаса после этого разговора,
говорили о
другом.
И малаец Ричард, и
другой, черный слуга, и белый, подслеповатый англичанин, наконец, сама м-с Вельч и Каролина — все вышли на крыльцо провожать нас, когда мы садились в экипажи. «Good journey, happy voyage!» —
говорили они.
А они подали три-четыре бутылки и четыре стакана: «Вот это фронтиньяк, это ривезальт», —
говорили они, наливая то того, то
другого вина, и я нашел в одном сходство с chambertin: вино было точно из бургундских лоз.
Из хозяев никто не
говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и
другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на
другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские
говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Нам хотелось
поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а
другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
«Свежеет!» —
говорил то тот, то
другой офицер, сходя сверху.
«Змея!» —
говорит другой.
— Крокодила видели! — кричал один. — Вот этакой величины! —
говорил другой, разводя руками.
— Нет, еще мы вон где были… —
говорил другой.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на
другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» —
говорил он.
Кроме того, что изменялись соображения в плане плавания, дело на ум не шло, почти не
говорили друг с
другом.
Гокейнс тихо-тихо, почти шепотом, и скоро начал
говорить, также нагнувшись к переводчику, и все
другие переводчики и
другой гокейнс и часть свиты тоже наклонились и слушали.
Татарский пролив и племенная, нередкая в истории многих имеющих один корень народов вражда могла разделить навсегда два племени, из которых в одно, китайское, подмешались, пожалуй, и манчжуры, а в
другое, японское, — малайцы, которых будто бы японцы,
говорит Кемпфер, застали в Нипоне и вытеснили вон.
Со вздохом перешли они потом к
другим вопросам, например к тому, в чьих шлюпках мы поедем, и опять начали усердно предлагать свои,
говоря, что они этим хотят выразить нам уважение.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели
другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», —
говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Губернатор
говорил, что «японскому глазу больно видеть чужие суда в
других портах Японии, кроме Нагасаки; что ответа мы тем не ускорим, когда пойдем сами», и т. п.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы
говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то,
другое…
Все были в восторге, когда мы объявили, что покидаем Нагасаки; только Кичибе был ни скучнее, ни веселее
других. Он переводил вопросы и ответы, сам ничего не спрашивая и не интересуясь ничем. Он как-то сказал на вопрос Посьета, почему он не учится английскому языку, что жалеет, зачем выучился и по-голландски. «Отчего?» — «Я люблю, —
говорит, — ничего не делать, лежать на боку».
Советует еще не потчевать китайцев образчиками, с обещанием, если понравится товар, привезти в
другой раз: «Китайцы, —
говорит он, — любят, увидевши вещь, купить тотчас же, если она приходится по вкусу».
Я смотрю на него, что он такое
говорит. Я попался: он не англичанин, я в гостях у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но кто ж их разберет:
говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят
друг друга!
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах
друг от
друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», —
говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Рождество у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили
друг друга, потом обедали у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали
говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Говорят: еще не совсем готово место и просят подождать три дня; 2-е, полномочные приедут не на
другой день к нам, а через два дня.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь
друг с
другом словом. «Попробуйте, —
говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» —
говорил он с гримасой.
Чрез час каюты наши завалены были ящиками: в большом рыба, что подавали за столом, старая знакомая, в
другом сладкий и очень вкусный хлеб, в третьем конфекты. «Вынеси рыбу вон», — сказал я Фаддееву. Вечером я спросил, куда он ее дел? «Съел с товарищами», —
говорит. «Что ж, хороша?» «Есть душок, а хороша», — отвечал он.
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один раз он назначил чрез два дня, но, к удивлению нашему, японцы просили назначить раньше, то есть на
другой день. Дело в том, что Кавадзи хотелось в Едо, к своей супруге, и он торопил переговорами. «Тело здесь, а душа в Едо», —
говорил он не раз.
На лбу, в меняющихся узорах легких морщин, заметно отражалось, как собирались в голове у него, одно за
другим, понятия и как формировался из них общий смысл того, что ему
говорили.
«У нас, — далее
говорил он, — в Камчатке и
других местах, около лежащих, много рыбы, а соли нет; у вас есть соль: давайте нам ее, и мы вам же будем возить соленую рыбу, которая составляет главную пищу в Японии.
Накамура преблагополучно доставил его по адресу. Но на
другой день вдруг явился, в ужасной тревоге, с пакетом, умоляя взять его назад… «Как взять? Это не водится, да и не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «Есть, есть, —
говорил он, — мне не велено возвращаться с пакетом, и я не смею уехать от вас. Сделайте милость, возьмите!»
Он не прочь и покутить: часто просил шампанского и один раз, при Накамуре, так напился с четырех бокалов, что вздумал было рассуждать сам, не переводить того, что ему
говорили; но ему сказали, что возьмут
другого переводчика.