Неточные совпадения
—
В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» —
сила жизни, и вот вы
этой жизненной
силой и продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На
это есть очень прямое указание
в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между тем
эта мать или жена живет физическою жизнию, — то есть
этим Археем.
Сенатор
в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел
в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный,
в форменном с камергерскими пуговицами фраке и
в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот,
в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Непривычка к творчеству чувствовалась сильно
в этих упражнениях юной музыкантши, но, тем не менее, за нею нельзя было не признать талантливой изобретательности, некоторой
силы чувства и приятности
в самой манере игры: с восторженным выражением
в своем продолговатом личике и с разгоревшимися глазками, Муза, видимо, была поглощена своим творчеством.
Перед тем как Рыжовым уехать
в Москву, между матерью и дочерью,
этими двумя кроткими существами, разыгралась страшная драма, которую я даже не знаю,
в состоянии ли буду с достаточною прозрачностью и
силою передать: вскоре после сенаторского бала Юлия Матвеевна совершенно случайно и без всякого умысла, но тем не менее тихо, так что не скрипнула под ее ногой ни одна паркетинка, вошла
в гостиную своего хаотического дома и увидала там, что Людмила была
в объятиях Ченцова.
Что касается до Людмилы, то
в душе она была чиста и невинна и пала даже не под влиянием минутного чувственного увлечения, а
в силу раболепного благоговения перед своим соблазнителем; но, раз уличенная матерью, непогрешимою
в этом отношении ничем, она мгновенно поняла весь стыд своего проступка, и нравственное чувство девушки заговорило
в ней со всей неотразимостью своей логики.
— Ах, у нее очень сложная болезнь! — вывертывалась Юлия Матвеевна, и она уж, конечно, во всю жизнь свою не наговорила столько неправды, сколько навыдумала и нахитрила последнее время, и неизвестно, долго ли бы еще у нее достало
силы притворничать перед Сусанной, но
в это время послышался голос Людмилы, которым она громко выговорила...
Миропа Дмитриевна, услышав
это, не
в силах была удержаться и расхохоталась.
— О, ритор — лицо очень важное! — толковала ей gnadige Frau. — По-моему, его обязанности трудней обязанностей великого мастера. Покойный муж мой, который никогда не был великим мастером, но всегда выбирался ритором, обыкновенно с такою убедительностью представлял трудность пути масонства и так глубоко заглядывал
в душу ищущих, что некоторые устрашались и отказывались, говоря: «нет, у нас недостанет
сил нести
этот крест!»
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно
в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу
в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею
силы начертать
эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач. Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько мои тяжкие страдания.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем
этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих
сил и разума; а потом мне закралась
в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— А
это, — воскликнул уж и доктор,
в свою очередь, — было бы признаком мелкой натуры, а у вас, слава богу,
силы гиганта, — признаком глупой сентиментальности, которой тоже
в вас нет! Людмила, как вы говорили, не полюбила вас и поэтому не должна была более существовать для вас!
Хотя
в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни
в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела
в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно
этим дорожила и гордилась!
Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил
в его благородное сердце. Он понял, что влюбил до безумия
в себя
эту женщину, тогда как сам
в отношении ее был… Но что такое сам Аггей Никитич был
в отношении Миропы Дмитриевны, —
этого ему и разобрать было не под
силу.
— По мнению мистиков, для уразумения бога, кроме откровения, существует
в человеке внутреннее сознание божества, которое каждый из нас может развивать
в себе
силою созерцательного чувствования: русские масоны по преимуществу избрали для себя путь уединения, путь жизни аскетов; но, по-моему,
это — путь слишком аристократический и вместе с тем мрачный; он пригоден для людей, нежно и деликатно воспитавших свое тело; тогда как есть еще гораздо большая масса людей, у которых тело могучее духа…
Старуха на
это отрицательно и сердито покачала головой. Что было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не
в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда
в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало
силы добраться.
— Конечно, — подтвердил Егор Егорыч. — Ибо что такое явление Христа, как не возрождение ветхого райского Адама, и капля богородицы внесла
в душу разбойника искру божественного огня, давшую
силу ему узнать
в распятом Христе вечно живущего бога… Нынче, впрочем, все
это, пожалуй, может показаться чересчур религиозным, значит, неумным.
Таким образом, отец Василий должен был на всю остальную жизнь потерять всякую надежду заявить себя обществу
в том, что составляло его главную
силу и достоинство, а
это было для него, как человека честолюбивого, горше смерти.
— Я знаю, что я прекрасно говорил, — произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему относиться скептически), — но
это происходило
в силу того закона, что мой разум и воображение приучены к
этому представлению более, чем к какому-либо другому.
— Принимая какое-нибудь бремя на себя, надобно сообразить, достанет ли
в нас
силы нести его, и почти безошибочно можно сказать, что нет, не достанет, и что скорее оно придавит и уморит нас, как
это случилось с Людмилой Николаевной, с которой я не допущу тебя нести общую участь, и с настоящей минуты прошу тебя идти туда, куда влекут твои пожеланья…
Откупщицы не было еще
в собрании. Благодаря постоянно терзавшему ее флюсу, она с утра втирала
в щеку разные успокаивающие мази и только часов
в десять вечера имела
силы облечься
в шелковое шумящее платье, украситься брильянтами и прибыть
в собрание. Вальс
в это время уже кончился.
Без преувеличения можно сказать, что девушка
эта, сопровождавшая свою пани
в первый ее побег от мужа и ныне, как мы видим, при ней состоящая, была самым преданным и верным другом Марьи Станиславовны
в силу того, может быть, что своими нравственными качествами и отчасти даже наружностью представляла собой как бы повторение той: также довольно стройная, также любящая кокетливо одеться, она была столь же, если еще не больше, склонна увлекаться коварными мужчинами, а равно и с своей стороны поковарствовать против них.
В силу такого мнения Миропа Дмитриевна по выходе замуж за Зудченко, а также бывши вдовою, каждый год что-нибудь приобретала, и только сделавшись женою безалаберного Зверева, Миропа Дмитриевна как бы утратила
эту способность и стала даже почти проживаться, так как,
в чаянии больших выгод от почтамтской службы мужа, она много истратилась на переезд из Москвы
в губернию, а
в результате
этой службы, как мы знаем, получила шиш.
— Янгуржеева нельзя прогнать, ты не знаешь его!.. Если только я ему нужен, так он всюду будет меня встречать: на
этом вот бульваре, на тротуаре,
в обществе! Я всегда его терпеть не мог и никогда не имел
силы спастись от него.
— Тело ваше слишком убито, и его не нужно усыплять, чтобы вызвать дух!.. Он
в вас явен, а, напротив, надобно помочь вашей слабой материальной
силе, что и сделают, я полагаю, вот
эти три крупинки.
Побеседовав таким образом с супругой своей, он
в тот же день вечером завернул
в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное прибежище художественных
сил Москвы.
В настоящем случае Лябьев из
этих художественных
сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.
«Музочка, душенька, ангел мой, — писала та, — приезжай ко мне, не медля ни минуты,
в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на
это ни
сил, ни смелости не хватает».