Неточные совпадения
Война мира славянского и мира германского не есть только столкновение вооруженных
сил на полях битвы; она глубже,
это — духовная война, борьба за господство разного духа
в мире, столкновение и переплетение восточного и западного христианского мира.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить
в себя
эту антиномию: русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей не любящий «мира» и того, что
в «мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для того, чтобы жертва его и отречение были вольными, были от
силы, а не от бессилия.
Я чувствовал себя обвеянным чужою
силой, до того огромною, что мое „я“ как бы уносилось пушинкою
в вихрь
этой огромности и
этого множества…
Но
это — трусливый и маловерный национализм,
это — неверие
в силу русского духа,
в несокрушимость национальной
силы,
это — материализм, ставящий наше духовное бытие
в рабскую зависимость от внешних материальных условий жизни.
Социальный утопизм всегда коренится
в этой изоляции общественности от космической жизни и от тех космических
сил, которые иррациональны
в отношении к общественному разуму.
Есть
в мире высшие
силы, которые не могут
этого допустить.
В этом духовном недуге и духовной войне есть круговая порука всех, и никто не
в силах отклонить от себя последствия внутреннего зла, внутреннего убийства,
в котором все мы жили.
Есть большие основания думать, что германский народ, имевший свою великую миссию
в мире,
в этой войне истощит свои
силы.
К
этому мы должны готовиться всеми
силами, чтобы не повторять старых ошибок, не попадать
в какой-то безвыходный магический круг, вечно порождающий реакции.
И как мало
эти люди верят
в дух,
в его бессмертие и неистребимость,
в его неодолимость темными
силами.
И нужна большая вера
в силу духа, чтобы устоять
в этом процессе.
Нельзя мыслить так, что Бог что-то причиняет
в этом мире подобно
силам природы, управляет и господствует подобно царям и властям
в государствах, детерминирует жизнь мира и человека.
В этом пятом периоде будет еще большее овладение человеком
силами природы, реальное освобождение труда и трудящегося, подчинение техники духу.
Но
в своей исторической судьбе христианство искажалось перед государственной
силой и пыталось сакрализировать
эту силу.
Революция борется против власти, ставшей злой, и она борется за власть, и
в ней побеждают
силы, которые наиболее способны организовывать власть, вытесняя и часто истребляя менее на
это способных.
Это ведет к тому, что
в низшем состоянии мира нужно применять
силу и насилие для осуществления какой-либо цели.
Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты;
в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное — к людям. Но — каково же это оружие?
В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и с перехватом, в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши вставать в шесть часов утра, поднимал Ника в 59 минут шестого, и никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.] есть все-таки сечение, и
это сознание подкрепляло его.
В ожидании
этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф
этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Минуты
этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним, не будучи
в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась
в этом взоре, и тайна
эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая
сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что
это"громадное",
это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
"Мудрые мира сего! — восклицает по
этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия,
в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы
сила и свет просвещения замыкаются!"