Неточные совпадения
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет
в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще
времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже,
как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил и даже, пожалуй, сказал бы еще что-нибудь посильней, но только вдруг,
как бы от прикосновения волшебного жезла, он смолк, стих и даже побледнел, увидав входившее
в это
время в залу целое семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых девушек с какими-то ангелоподобными лицами и довольно пожилой матери, сохранившей еще заметные следы красоты.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что
в это
время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось
в ней. Марфин, между тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей,
как всегда ему это казалось, красотой Людмилы, продолжал свое...
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и
в то же
время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными,
как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен
в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по
временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так
как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Разговор затем на несколько минут приостановился;
в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось на этот раз подло, а не взять — значило лишить себя возможности существовать так,
как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось
в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение и
в то же
время всегда выбирал это неладное.
Сенатор выскочил из саней первый, и
в то
время,
как он подавал руку Клавской, чтобы высадить ее, мимо них пронесся на своей тройке Марфин и сделал вид, что он не видал ни сенатора, ни Клавской. Те тоже
как будто бы не заметили его.
Карты обыкновенно Крапчик клал медленно, аккуратно, одна на другую,
как бы о том только и помышляя, но
в то же
время все видел и все подмечал, что делал его партнер, и беспощаднейшим образом пользовался малейшей оплошностью того.
Оба нищие
в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!»
В это
время на крыльце присутственных мест, бывших
как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик
в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах.
—
Как и подобает кажинному человеку, — подхватил Иван Дорофеев, подсобляя
в то же
время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную
в капор, шерстяной платок и меховой салоп. — На лесенку эту извольте идти!.. — продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.
В избе между тем при появлении проезжих
в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже
в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она
как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший
в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же
в это
время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Пошел!..» Кучер, наконец, не стал сдерживать лошадей, и те, очень, кажется, довольные, что могут поразмяться, несмя несли, и больше всех заявляла себя передовая лошадь: она,
как будто бы даже играя, то понуривала своей породистой головой, то вытягивала ее вверх и
в то же
время ни разу не сбилась с пути.
Все это
в прежнее
время Егору Егорычу,
как старому кавалеристу и коннозаводчику, доставило бы великое наслаждение; но теперь он ничего не замечал.
Вообще она давно походила на сумасшедшую, именно с того
времени,
как в двенадцатом году под Красным […под Красным.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось
в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но
в то же
время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло
в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки,
как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей
в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Но последнее
время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая
в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть,
какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Как ожидала Юлия Матвеевна, так и случилось: Ченцов, узнав через весьма короткое
время, что Рыжовы уехали
в Москву, не медлил ни минуты и ускакал вслед за ними.
В Москве он недель около двух разыскивал Рыжовых и, только уж как-то через почтамт добыв их адрес, явился к ним. Юлия Матвеевна, зорко и каждодневно поджидавшая его, вышла к нему и по-прежнему сурово объявила, что его не желают видеть.
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что
в то
время было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною
в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать,
как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
Капитан тем
временем всматривался
в обеих молодых девушек. Конечно, ему и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы как-то суховаты, тогда
как у Людмилы они являлись сочными, розовыми,
как бы созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви архангела сказал Людмиле...
Егор Егорыч закидывал все больше свою голову назад и
в то же
время старался держать неподвижно ступни своих ног под прямым углом одна к другой, что было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову преимущественно по направлению к большим местным иконам, при этом
как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками.
Капитан вошел
в садик и показался Миропе Дмитриевне не таким разваренным,
каким он, к великой ее досаде, являлся все последнее
время.
Майор по-прежнему насмешливо пожал плечами, но послушался Миропы Дмитриевны; Людмила,
как нарочно,
в это
время сидела, или, лучше сказать, полулежала с закрытыми глазами
в кресле у выставленного окна. Майор даже попятился назад, увидев ее… Перед ним была не Людмила, а труп ее. Чтобы не мучить себя более, он возвратился к Миропе Дмитриевне.
— Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! — пугала его Миропа Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка), неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но
в это
время в квартире Рыжовых замелькал огонек,
как бы перебегали со свечками из одной комнаты
в другую, что очень заметно было при довольно значительной темноте ночи и при полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки,
в сообществе разноцветных бабочек, кружились
в воздухе и все больше около огня куримой майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по крыше дома к слуховому окну.
Как бы то ни было, впрочем, Невский проспект
в то уже
время считался, особенно между двумя и пятью часами дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты, интеллигенции и молодцеватости.
Петр Григорьич исполнился восторга от такой чести: он, человек все-таки не бог знает
какого высокого полета, будет обедать у сильнейшего
в то
время вельможи, и обедать
в небольшом числе его друзей.
«И это, — думал он про себя, — разговаривают сановники, государственные люди, тогда
как по службе его
в Гатчинском полку ему были еще памятны вельможи екатерининского и павловского
времени: те, бывало, что ни слово скажут, то во всем виден ум, солидность и твердость характера; а это что такое?..»
— Это им обоим нисколько не помешает козни строить… Я вам никогда не рассказывал, что эти лица со мною при покойном императоре Александре сделали… перед тем
как мне оставить министерство духовных дел? […оставить министерство духовных дел… — А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно
время объединенное с министерством духовных дел,
в 1824 году.]
— По-моему, страх этот хоть и всеобщий, но по меньшей мере рановременный, — отвечал ему спокойно Михаил Михайлыч: — ибо,
как я всегда думал, явлению мужа беззакония будет предшествовать
в продолжение довольно значительного течения
времени величайшее излияние духа благодати…
Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она была, по обыкновению, кокетливо одета: но
в то же
время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья
как будто бы на этот раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так много вдруг появилось, что сделать это оказалось довольно трудным.
Прежде всего шушукала Муза с Сусанной, шушукала Сусанна с Егором Егорычем, шушукала gnadige Frau с супругом своим, причем доктор заметно выражал неудовольствие, a gnadige Frau что-то такое старалась втолковать ему, но доктор не убеждался; шушукали затем Муза и Лябьев, начавшие все
время гулять вдвоем, несмотря на холодную погоду,
в длинной аллее сада; шушукались наконец Фаддеевна с Антипом Ильичом, который после того напролет начал промаливаться все ночи,
как бы испрашивая чему-то благословение божие.
Юлия Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться, чтобы свадьба была отпразднована
как следует, то есть чтобы у жениха и невесты были посаженые отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять их
в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным, что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский генерал-губернатор, у которого он последнее
время зачислился чиновником особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда
в Москву.
— И забыл совсем об этом, — отвечал Егор Егорыч,
в самом деле забывший тогда, так
как в это
время обдумывал свое стихотворение.
Лично я, впрочем, выше всего ценил
в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя
в то же
время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно,
как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
— Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука не позволила себе произнести, если бы я ее не узнала,
как узнала
в последнее
время: это девушка религиозная, и религиозная
в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более того: она любит вас!
Катрин все это, без сомнения, видела и, тем не менее, с восторгом бежала с ним; умная, эгоистичная и сухосердая по природе своей, она была
в то же
время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента: еще с юных лет целовать и обнимать мужчину, проводить с ним,
как некогда сказал ей Ченцов, неправедные ночи было постоянной ее мечтой.
Пылкая
в своих привязанностях и гневливая
в то же
время, она была одной из тех женщин, у которых,
как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался
в мужья другой человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до недолгого раскаяния
в некоторые минуты была еще возможность, но напугать — никогда и ничем.
— Есть здесь такие места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете
в этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни,
какая выпала
в настоящее
время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.
Иван Петрович Артасьев, у которого,
как мы знаем, жил
в деревне Пилецкий, прислал
в конце фоминой недели Егору Егорычу письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись
в здоровье, несколько раз приезжал
в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все
время в горячих разговорах с Егором Егорычем и Сверстовым о самых отвлеченных предметах по части морали и философии.
При этом случилось нечто хоть и неважное, но
в то же
время весьма странное: когда губернский предводитель, возражая губернатору, выразился, что Ченцова,
как дворянина, нельзя изгонять, и
в заключение своей речи воскликнул: «C'est impossible!» [Это невозможно! (франц.).], вдруг
в разговор их вмешался Тулузов,
как бы отчасти понявший то, о чем говорилось на французском языке.
В то
время еще обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея
в голове одну только мысль, что
как бы никак расширить гимназическое помещение, не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах выступили даже слезы.
«Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу Адмиралтейской части, — я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском острову, — и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня,
как и что, и приказал мне явиться к ним дня через два, а тем
временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной
в трактире и говорит мне: «Я, говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!..
По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились
в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич остаться
в самом городе для обревизования почтовой конторы. Но,
как ни кратко было
время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате Марфина.
Но
в то же
время идеалом мужчины,
каким некогда являлся ей Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и
в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей
в настоящие минуты живо представлялось,
как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала
в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему
в номер и поселилась с ним
в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела
в окна, причем он, взглядывая по
временам то на нее, то на небо, произносил...
Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело по обыкновению
в гостиной; сверх того, тут находился и приезжий гость, Аггей Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до
какой степени изменился этот могучий человек за последнее
время: он сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены читатель, вероятно, угадывает.
«Хорошо тебе, старому черту, рассуждать о бескорыстии, когда у тебя с лишком тысяча душ!» — подумала она, но вслух ничего не произнесла, а, напротив, до поры до
времени постаралась
как можно дальше спрятать
в душе своей волновавшие ее чувствования.
В продолжение всего предыдущего
времени Егора Егорыча как-то было не видать
в зале, но едва только началась баллотировка,
как он появился и прямо прошел к столу, около которого стоял также и Тулузов
в мундире дворянина, с Владимиром на груди, получивший выборный шар от жены своей.
Самого Аггея Никитича
в это
время не было
в зале, но зато была на хорах Миропа Дмитриевна, которая,
как лист осиновый, трепетала.
Положив
в карман этот документ и поехав домой, Сверстов с восторгом помышлял,
как он через короткое
время докажет, что Тулузов не Тулузов, а некто другой, и
как того посадят за это
в тюрьму, где успеют уличить его, что он убийца бедного мальчика. Несмотря на свои седые волосы, доктор, видно, мало еще знал свою страну и существующие
в ней порядки.
Налетал по
временам в кофейную и Павел Степанович Мочалов, почти обоготворяемый всеми тамошними посетителями; с едва сдерживаемым гневом и ужасом он рассказывал иногда,
какие подлости чинит против него начальство.
— Знаешь, я, еще мальчиком бывши, видел ее. Она приезжала с Марфиным к нам
в церковь, и помню, что чудо
как хороша была тогда собой! Жена твоя, например, тоже прелестна, но за последнее
время она очень изменилась…