Неточные совпадения
Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа
времени, и здесь
в приезжем оказалась такая внимательность к туалету,
какой даже не везде видывано.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова
в то
время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так,
как будто бы говорил: «Пойдем, брат,
в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его,
как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Уже более недели приезжий господин жил
в городе, разъезжая по вечеринкам и обедам и таким образом проводя,
как говорится, очень приятно
время.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность
времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства,
как жить с вами если не
в одном доме, то, по крайней мере,
в самом ближайшем соседстве.
Мысль о ней как-то особенно не варилась
в его голове:
как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и все
время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина.
Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся
в бока обеими руками,
в то
время как барин барахтался
в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»
Но
в это
время, казалось,
как будто сама судьба решилась над ним сжалиться.
— Ничего, ничего, — сказала хозяйка. —
В какое это
время вас Бог принес! Сумятица и вьюга такая… С дороги бы следовало поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то
время послал Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то,
как у борова, вся спина и бок
в грязи! где так изволил засалиться?
Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно,
как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда, да еще и
в ночное
время.
Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие
в Петербурге и Москве, проводящие
время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и
какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе,
как отправивши прежде
в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющиеся
в Карлсбад или на Кавказ.
Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом
как ни
в чем не бывало садятся за стол
в какое хочешь
время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Белокурый тотчас же отправился по лестнице наверх, между тем
как черномазый еще оставался и щупал что-то
в бричке, разговаривая тут же со слугою и махая
в то же
время ехавшей за ними коляске.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти
в одно и то же
время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно,
как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
И что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он чрез несколько
времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался
как ни
в чем не бывало, и он,
как говорится, ничего, и они ничего.
— Знаем мы вас,
как вы плохо играете! — сказал Ноздрев, подвигая шашку, да
в то же самое
время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и
в то же
время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая,
как казалось, пробиралась
в дамки; откуда она взялась, это один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти
в одно
время два лица: женское,
в чепце, узкое, длинное,
как огурец, и мужское, круглое, широкое,
как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихоструйного треньканья.
Только одни главные ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою рогожею, показавшийся
как бы нарочно для оживления сего вымершего места;
в другое
время и они были заперты наглухо, ибо
в железной петле висел замок-исполин.
Казалось,
как будто
в доме происходило мытье полов и сюда на
время нагромоздили всю мебель.
Если бы кто взглянул из окошка
в осеннее
время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки,
какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а
в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим
временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ,
в виде дам
в красных шалях и башмаках без чулок, которые,
как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
Тут же вскочил он с постели, не посмотрел даже на свое лицо, которое любил искренно и
в котором,
как кажется, привлекательнее всего находил подбородок, ибо весьма часто хвалился им перед кем-нибудь из приятелей, особливо если это происходило во
время бритья.
Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и
в то же
время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном,
как на самом повороте
в переулок столкнулся тоже с господином
в медведях, крытых коричневым сукном, и
в теплом картузе с ушами.
— Вот он вас проведет
в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил
в свое
время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям,
как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.)
в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их
в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и
в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один,
как солнце, председатель.
Полицеймейстер, точно, был чудотворец:
как только услышал он,
в чем дело,
в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого
в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж там,
в другой комнате,
в продолжение того
времени,
как гости резалися
в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною,
как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец
в лавке.] обыкновенно
в это
время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и
как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит», и слово «чу!» так, что
в самом деле виделось,
как будто долина спит; для большего сходства он даже
в это
время зажмуривал глаза.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем
в глаза и все вдруг заговорят
в один голос: «Посмотрите, посмотрите,
какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «
Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять
в то
время, когда она будет проходить мимо: «Ах,
какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то
как на что-то постороннее.
Из буфета ли он вырвался или из небольшой зеленой гостиной, где производилась игра посильнее, чем
в обыкновенный вист, своей ли волею или вытолкали его, только он явился веселый, радостный, ухвативши под руку прокурора, которого, вероятно, уже таскал несколько
времени, потому что бедный прокурор поворачивал на все стороны свои густые брови,
как бы придумывая средство выбраться из этого дружеского подручного путешествия.
Но,
как на беду,
в это
время подвернулся губернатор, изъявивший необыкновенную радость, что нашел Павла Ивановича, и остановил его, прося быть судиею
в споре его с двумя дамами насчет того, продолжительна ли женская любовь или нет; а между тем Ноздрев уже увидал его и шел прямо навстречу.
Иной даже, стоя
в паре, переговаривает с другим об важном деле, а ногами
в то же
время,
как козленок, вензеля направо и налево…
Но
в продолжение того,
как он сидел
в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему
в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и
в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно
какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, —
в это
время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Да не покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою
в том, что видели почти
в одно и то же
время. Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные,
как брусника.
Сперва ученый подъезжает
в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему
времени? или: не нужно ли под этим народом разуметь вот
какой народ?
Случись же так, что,
как нарочно,
в то
время, когда господа чиновники и без того находились
в затруднительном положении, пришли к губернатору разом две бумаги.
Как нарочно,
в то
время он получил легкую простуду — флюс и небольшое воспаление
в горле,
в раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих наших губернских городов.
Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил
в стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и
время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув
в зеркало, он уже произнес: «Эк
какие пошли писать леса!» И
в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев.
В это
время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рассматривали, кто,
как,
в чем и на чем ехал, считая числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся
в кожаных занавесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники.
Все мысли их были сосредоточены
в это
время в самих себе: они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор,
как возьмется за дело и
как примет их.
Потом
в продолжение некоторого
времени пустился на другие спекуляции, именно вот
какие: накупивши на рынке съестного, садился
в классе возле тех, которые были побогаче, и
как только замечал, что товарища начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом.
Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все
время класса,
как ни щипали его сзади;
как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил
в треухе); подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасться раза три на дороге, беспрестанно снимая шапку.
Но так
как все же он был человек военный, стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько
времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться ко всему, втерлись к нему
в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился
в руках еще больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей
как следует, и хвастался не
в шутку тонким уменьем различать способности.
Все, что ни было под начальством его, сделалось страшными гонителями неправды; везде, во всех делах они преследовали ее,
как рыбак острогой преследует какую-нибудь мясистую белугу, и преследовали ее с таким успехом, что
в скором
времени у каждого очутилось по нескольку тысяч капиталу.
Так проводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно,
как из окошка, выглянули
в конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до
времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
А вот пройди
в это
время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком малый, он
в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!» И потом,
как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все
время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни
в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука
в руку; две большие части впереди — это не безделица.
За песками лежали гребнем на отдаленном небосклоне меловые горы, блиставшие ослепительной белизной даже и
в ненастное
время,
как бы освещало их вечное солнце.
Ему на
время показалось,
как бы он очутился
в какой-то малолетней школе, затем, чтобы сызнова учиться азбуке,
как бы за проступок перевели его из верхнего класса
в нижний.
Иные из них читали роман, засунув его
в большие листы разбираемого дела,
как бы занимались они самым делом, и
в то же
время вздрагивая при всяком появленье начальника.