Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и
не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив
большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже
были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким
будешь» (лат.).]
Хозяин дома, бывший, должно
быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся
не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого
не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно
было усмотреть, что граф
не остановился в
большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему
было никак
не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью.
Между тем в Людмиле
была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне
был только
большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти
не оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на этот раз
была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже
не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши
были глаза —
большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по
большей части рыцарских, которых Людмила нашла огромное количество в библиотеке покойного отца, она
не преминула составить себе идеал мужчины, который, по ее фантазии, непременно долженствовал
быть или рыцарь, или сарацин какой-нибудь, вроде Малек-Аделя, или, по крайней мере, красивый кавалерийский офицер.
—
Есть господа, которые оправдывают его тем, — продолжал тот, — что своего состояния у него нет, жена больна, семейство
большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же
не в армии?.. Почему?
Тема на этот разговор
была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и
был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем
не менее понимал хорошо, что все это имеет
большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или
был за что-то недоволен им.
—
Не теперь бы, а еще вчера это следовало! — говорила все с
большим и
большим одушевлением gnadige Frau: о, она
была дама энергическая и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя
больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее
было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа
не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и
не делал бы того.
Дамы, разумеется, прежде всего обеспокоились о нарядах своих, ради которых,
не без мелодраматических сцен, конечно, принялись опустошать карманы своих супругов или родителей, а мужчины
больше толковали о том, кто
был именно приглашен сенатором и кто нет, и по точному счету оказалось, что приглашенные
были по преимуществу лица,
не враждовавшие против губернатора, а враги его, напротив, почти все
были не позваны.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему
не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он сам
был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю,
будучи, видимо, чем-то озабочен.
— Но так как господин губернатор тогда
был еще со мной хорош и ему прямо на моих глазах совестно
было обнаружить себя, то он и принял мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим
не удовольствовался, и меня
больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем,
больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду
не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались.
Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей
было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Gnadige Frau
не ошиблась, предполагая, что муж ее
будет устраивать себе практику
больше у мужиков, чем у бар.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой комнате; она
была хоть и довольно
большая, но совершенно
не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой комнаты служили: прекрасный портрет английского поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («Ночи»).], написанный с него в его молодости и представлявший мистического поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною головою, с простертыми на колена руками, персты коих
были вложены один между другого.
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов
не обожатель ее, следовательно, тут нечего
было опасаться какого-нибудь
большого скандала с Катрин, тем более, что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
Все эти слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но Муза — нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось весьма удобным жить в
большом и почти пустынном доме и разыгрывать свои фантазии, тогда как понятно, что в Москве у них
будут небольшие комнаты, да, пожалуй, и фортепьяно-то
не окажется.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово
больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо,
не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же
будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только
были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то
больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при
большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что
не дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух
был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов,
было гораздо
больше, чем ныне; но ничто это
не оживило и
не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор, пока
не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Нового Палкинского трактира вовсе
не существовало, и вообще около Песков и Лиговки
был полупустырь; о железноконной дороге и помину
не было, да
не было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения
не происходило по всему Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали
больше в каретах; вместо пролеток тогда
были дрожки, на которые мужчины садились верхом.
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно
был смущен тем, что ни одного слова
не в состоянии
был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом
будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло
не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию,
больше ничего
не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
Крапчик
не с
большой охотой передал Егору Егорычу записку, опасаясь, что тот, по своему раскиданному состоянию духа, забудет о ней и даже потеряет ее, что отчасти и случилось. Выехав из своего отеля и направившись прямо к Сперанскому, Егор Егорыч, тем
не менее, думал
не об докладной записке, а о том, действительно ли масоны и хлысты имеют аналогию между собой, — вопрос, который он хоть и решил утвердительно, но
не вполне
был убежден в том.
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: — граф
больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла,
был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем
быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга
была сильная.
— Ну, Егор Егорыч, — отозвался Петр Григорьич, уже вставая, с гордостью, что всегда он делал, когда у него что-нибудь
не выгорало, — вы, я вижу, желаете только оскорблять меня, а потому я
больше не утруждаю вас ни этой моей просьбой и никакой другой во всю жизнь мою
не буду утруждать.
— Строгость там очень
большая требуется! — заговорил Аггей Никитич. — Ну, представьте себе кантониста: мальчик лет с пяти вместе с матерью нищенствовал, занимался и воровством, — нужно их, особенно на первых порах, сечь, а я этого
не могу, и выходит так, что или службы
не исполняй, — чего я тоже
не люблю, — или
будь жесток.
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером, вошел в залу, его с оника встретила Муза, что
было и
не мудрено, потому что она целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на котором, впрочем, играла немного и все
больше смотрела в окно, из которого далеко
было видно, кто едет по дороге к Кузьмищеву.
— Потому что физиономия его мне
не нравится: в ней
есть что-то неприятное, как это бывает иногда у шулеров! — проговорил Сверстов и отвернулся к стене, чтобы
не сказать какой-нибудь еще
большей резкости.
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина: игры на фортепьяно
больше не слышно
было; по вечерам
не устраивалось ни карт, ни бесед в гостиной, что, может
быть, происходило оттого, что в последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял о чем-нибудь важном для него,
не выходил из своей комнаты и оставался в совершенном уединении.
— Решительно все это исполнили и со мной!.. Конечно, я чувствовала сильное волнение и еще
больше того — благоговейный страх; но ритору моему однако отвечала с твердостью, что я жена масона и должна
быть масонкой, потому что муж и жена в таком важном предмете
не могут разно мыслить!
— Мамаша вовсе
не останется одна! — поспешила она с этой стороны успокоить Сусанну. — Она
будет жить с вами; вы и Егор Егорыч
будете нежными детьми к ней, — чего ж старушке
больше?
О пище, впрочем, из моих приезжих никто
не думал, и все намерены
были ограничиться чаем, кофеем и привезенною из Кузьмищева телятиной, за исключением однако доктора, который, сообразив, что город стоит на довольно
большой и, вероятно, многорыбной реке, сейчас же отправился в соседний трактирчик,
выпил там рюмки три водочки и заказал себе селяночку из стерляди, которую и съел с величайшим наслаждением.
Это
был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти
не оказывалось волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел
большие, торчащие, и особенно правое ухо, что
было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую мысль, проводил у себя пальцем за ухом.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого же
больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она
не ходила, а когда он приходил в дом, то почти
не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак
не ожидала, чтобы между русскими попами могли
быть такие светлые личности.
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что
большой синьковский дом
был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и отсырело, что в него войти
было гадко: Петр Григорьич умышленно
не поддерживал и даже разорял именье дочери.
— Он непременно бы раскаялся, — кипятился Егор Егорыч, — когда бы около него
был какой-нибудь духовный руководитель, а кто им может
быть для него?..
Не супруга же его… Той самой надобна
больше, чем ему, руководящая рука!.. Мне, что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и
не знаю? — присовокупил он в раздумье.
— А вы меня еще
больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я
не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы
будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна
не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
Противного и отталкивающего он в ней ничего
не находил; конечно, она
была не молода и
не свежа, — и при этом Аггей Никитич кинул взгляд на Миропу Дмитриевну, которая сидела решительно в весьма соблазнительной позе, и
больше всего Звереву кинулась в глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны, которая действительно у нее
была хороша, но потом и ее искусственная грудь, а там как-то живописно расположенные на разных местах складки ее платья.
Тулузов на это только поклонился и в десять часов
был уже в
большом доме:
не оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин
был накрыт в боскетной и вовсе
не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.
Тулузов
не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по
большей части пребывала. Здесь я
не могу
не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно
не походил на того, например, Тулузова, который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича, то
был почти лакей, а ныне шел барин; походка его
была смела, важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира
не в петлице, а на шее.
— Понимаю!.. — произнес он глубокомысленным тоном. — И вы, может
быть, — присовокупил он с заметно уже
большим уважением, — желаете, по преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга, чтобы
не тревожить себя перекладкою на станциях?
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и
не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что
был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по
большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми.
Сколь ни внимательно Сусанна Николаевна слушала отца Василия, тем
не менее в продолжение всего наставления взглядывала то вверх, под купол, то на темные окна храма, и ей представилось, что в них
больше не видно
было огненных злых рож, но под куполом все как бы сгущались крылатые существа.
Отец Василий
не ошибся, предполагая, что совершение обряда принятия Сусанны Николаевны в ложу
будет замечено прислугою, среди которой действительно произошла
большая сумятица.
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо,
не благословлял такого намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы,
большая часть его капитала
была израсходована
не по прямому своему назначению. Впрочем,
не желая выводить губернского предводителя из его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать...
— Да ты
не бог знает какой
большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги
будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что
было прежде, когда сия странная девица
не имела еще столь
больших усов и ходила
не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней
не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться.
Не нужно
было иметь
большого дара наблюдения, чтобы в этом маленьком человечке узнать главного вождя баллотировки, на которой он мог сделать все, что пожелал бы.