Неточные совпадения
И там один ключ
есть всех
больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно
не от комода…
Ни словечка при этом
не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш
большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок
есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
Мебель соответствовала помещению:
было три старых стула,
не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они
были запылены, видно
было, что до них давно уже
не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая
большая софа, занимавшая чуть
не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Но теперь, странное дело, в
большую такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть
не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Раскольников тут уже прошел и
не слыхал
больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома
не будет и что, стало
быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Вдруг он припомнил и сообразил, что этот
большой ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно должен
быть вовсе
не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может
быть, все и припрятано.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас
была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет
не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что
был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Больше, кажется, ничего
не было.
Больше я его на том
не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то
есть, — потому-де думал, что
не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего
больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Попался наконец! Поймали воробушка. Стало
быть, верили же прежде, когда теперь «
больше, чем когда-нибудь,
не верите»?
— Нечего связываться, — решил
большой дворник. — Как
есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись,
не развяжешься… Знаем!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что
не только никогда теперь
не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем
больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли
было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и,
не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— Ей-богу,
не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и
больше ничего, кажется,
не было.
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно
больше постарался законфузиться Раскольников, —
не совсем при деньгах… и даже такой мелочи
не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда
будут деньги…
—
Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление
есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего
больше, и никаких причин
больше не допускается, — и ничего!..
Прошло минут с десять.
Было еще светло, но уже вечерело. В комнате
была совершенная тишина. Даже с лестницы
не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то
большая муха, ударяясь с налета об стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.
Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому j’ai le vin mauvais, [я в пьяном виде нехорош (фр.).] и
пить мне противно, а кроме вина ничего
больше не остается.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня
был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и
больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал. Хотел
было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Если бы в моем предложении
была хотя миллионная доля расчета, то
не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей
больше.
Во всей этой
большой комнате почти совсем
не было мебели.
— Я к вам в последний раз пришел, — угрюмо продолжал Раскольников, хотя и теперь
был только в первый, — я, может
быть, вас
не увижу
больше…
Стало
быть, если
не явится никаких
больше фактов (а они
не должны уже более являться,
не должны,
не должны!), то… то что же могут с ним сделать?
Поспешив осведомиться у г-жи Липпевехзель, хлопотавшей в отсутствие Катерины Ивановны (находившейся на кладбище) около накрывавшегося стола, он узнал, что поминки
будут торжественные, что приглашены почти все жильцы, из них даже и незнакомые покойному, что приглашен даже Андрей Семенович Лебезятников, несмотря на бывшую его ссору с Катериной Ивановной, и, наконец, он сам, Петр Петрович,
не только приглашен, но даже с
большим нетерпением ожидается, так как он почти самый важный гость из всех жильцов.
Она уставилась
было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе с тем и на
большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который
был на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и,
не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу.
«Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили
не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как
большая, должна
была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов
был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего
больше и
не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, —
не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
— Стало
быть, я с ним приятель
большой… коли знаю, — продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже
был не в силах отвести глаз, — он Лизавету эту… убить
не хотел… Он ее… убил нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она
была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета… Он тут… и ее убил.
Случалось ему уходить за город, выходить на
большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее
было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие,
не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что
не присутствовал на них. Настасья принесла ему
есть; он
ел и
пил с
большим аппетитом, чуть
не с жадностью. Голова его
была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
—
Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и права
не имею
больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж все равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше
будет, Родион Романыч!
— Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, — сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, — хотя вы, может
быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то
не хочу ломать себя
больше.
Сам он
не выпил во все это время ни одной капли вина и всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то
больше для порядка.
Насилу достучался и вначале произвел
было большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел,
был человек с весьма обворожительными манерами, так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных родителей невесты, что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян, что уж и себя
не помнит, — тотчас же пала сама собою.
Ему даже отойти от них
не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в
большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде
были цветы.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь
больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и
не люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда
не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…