Неточные совпадения
Но Павел об Саше грустил несколько дней и вместе с
тем стал просить
отца, чтобы
тот отдал ему свое ружье.
Эта обедня собственно ею и была заказана за упокой мужа; кроме
того, Александра Григорьевна была строительницей храма и еще несколько дней
тому назад выхлопотала
отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Плавин как-то двусмысленно усмехался, а Павел с грустью думал: «Зачем это он все ему говорит!» — и когда
отец, наконец, стал сбираться в деревню, он на первых порах почти был рад
тому.
— Генеральша ничего, — сказал Павел с уверенностью: — я напишу
отцу;
тот генеральше скажет.
Он в эту минуту очень напомнил
отца своего, когда
тот выходил из себя.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору;
тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю.
Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а
отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
— Я постараюсь быть им, и
отец мне никогда не откажет в
том, — произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и едва заметив, что
тот утомился, он сейчас же встал.
— А про
то, что все один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом, только что не с вороной на хвосте прислал оказать
отцу, что едешь в Москву!
Оставшись вдвоем,
отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с собою: «Да, нелегко выцарапаться из тины, посреди которой я рожден!» Полковник между
тем готовил ему еще новое испытание.
«Все дяденькино подаренье, а
отцу и наплевать не хотел, чтобы
тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в
тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря,
отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Павел между
тем весь вечер проговорил с
отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему...
Павел сначала не узнавал
отца, но потом, когда он пришел в себя, полковник и ему
то же самое повторил.
Михаил Поликарпович после
того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности
отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том, как старик
отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над
тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда
отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался
тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с
отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Нет, вашему
отцу и без
того немножко странен мой приезд. Мы поедем, когда взойдет луна.
С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая
отцу лекарство, напротив
того, возмущала и бесила Павла.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на
том же самом письме короткий ответ
отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
Павел между
тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп
отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь
отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память
отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь быть мне
отцом, но я все-таки тебе откроюсь:
та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего
отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне,
то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Извините меня, господа, — продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, — барин мой изволил раз сказать, что он меня за
отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою
того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний.
— Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на
то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: «Что это, говорят, он памяти
отца не помянет!».
Юлия в
тот же день за обедом рассказала
отцу все, что передавала ей Прыхина.
Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь
тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, — это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным
отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после
того пришла и Юлия. Она стала рядом с
отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
— С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от
отца;
тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
Пастух при этом посмотрел ему исподлобья в лицо, а потом повел глазами в
ту сторону, где стоял старик,
отец убийцы. Вихров догадался и выслал
того. Они остались вдвоем с пастухом.
Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе
того высокого мужика,
отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
— Да, я на
той неделе уезжаю к
отцу, — отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров.
Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем,
тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к
отцу.
В день свадьбы Вихров чувствовал какую-то тревогу и как бы ожидал чего-то; часа в четыре он поехал к жениху;
того застал тоже в тревоге и даже расплаканным; бывшего там Кергеля — тоже серьезным и, по-вчерашнему, в сквернейшем его фрачишке; он был посаженым
отцом у Живина и благословлял
того.
Если я не доеду до Петербурга и умру,
то скажи сыну, что
отец его умер, как храбрый солдат ».