Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие
по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом:
по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Феномен этот — мой сосед
по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна,
по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (
по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай
все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Вскоре после того Павел услышал, что в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником,
вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения
по лесу.
Вдруг из
всей этой толпы выскочила, — с всклоченными волосами, с дикими глазами и с метлою в руке, — скотница и начала рукояткой метлы бить медведя
по голове и
по животу.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри
всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Александра Григорьевна, никого и ничего,
по ее словам, не боявшаяся для бога, забыв всякое чувство брезгливости, своими руками пересчитала
все церковные медные деньги,
все пучки восковых свеч, поверила и подписала счеты.
Он заказал ему план и фасад своего деревенского дома, и
все предначертания маэстро выполнил,
по крайней мере снаружи, с буквальной точностью.
Чем выше
все они стали подниматься
по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала
по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при
всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Моряк
по воспитанию, он с двадцати пяти лет оставил службу и посвятил
всю свою жизнь матери.
Та была
по натуре своей женщина суровая и деспотичная, так что
все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы только спастись от маменьки.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему
по положению и
по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Имплев не знал, куда себя и девать: только твердое убеждение, что княгиня говорит
все это и предлагает
по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
Зная, что Еспер Иваныч учение и образование предпочитает
всему на свете, княгиня начала,
по преимуществу, свою воспитанницу учить, и что эти операции совершались над ней неупустительно и в обильном числе, мы можем видеть из последнего письма девушки.
Его,
по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что такое собственно это было, и как
все это соединить и расположить, он никак не мог придумать того в своем воображении.
Павел заглянул туда и увидел внизу привешенную доску, уставленную
по краям лампами, а на ней сидела, качалась и смеялась какая-то,
вся в белом и необыкновенной красоты, женщина…
Симонов сейчас засветил свечку, и
все они сначала прошли
по темному каменному коридору, потом стали подниматься
по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со
всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так что, когда
все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся только какой-то темный простор.
По стенам висели довольно безобразные портреты предков Абреевых, в полинялых золотых рамках,
все страшно запыленные и даже заплеснелые.
Сначала молодые люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда
все они трое спустились
по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
В день представления Ванька,
по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но
всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это
по собственному соображению.
Павел,
все это время ходивший
по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше
всех Николай Силыч.
По окончании представления, когда
все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
Когда
все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.
Все великие люди Греции были велики и
по душевным своим свойствам.
— А то, что если господина Вихрова выгонят, то я объявляю
всем, вот здесь сидящим, что я
по делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, — произнес Николай Силыч и внушительно опустился на свой стул.
Все переходили
по недоделанному полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно большою, с итальянским окном, выходившим на сток двух рек; из него
по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег, на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами.
Мари
вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (
по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Павел находил, что это
все превосходно, и принялся вместе с тем заниматься латинским языком до неистовства: страницы
по четыре он обыкновенно переводил из Цицерона [Цицерон Марк Туллий (106-43 до нашей эры) — древнеримский оратор, философ и политический деятель.] и откалывал их Семену Яковлевичу, так что тот едва успевал повторять ему: «Так, да, да!»
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил
по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что
всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
«Неужели это, шельмец, он
все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он
по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него же.
— Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю,
все равно, куда бы ты ни заехал — в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва:
по одним улицам-то ходя, заблудишься.
Полковник
по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во
весь голос...
—
По какому-нибудь отделению философских факультетов, — подхватил Павел, — потому что мне больше
всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.
— Ах, боже мой, боже мой! — произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. — России, по-моему,
всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? — обратилась она к настоятелю.
Мари в самом деле, — когда Павел со свойственною
всем юношам болтливостью, иногда
по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
—
Вся наша история,
все наши славные и печальные дни совершились,
по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.
— Тут
все дело в ревности, — начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать
всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала…
— Да, он всегда желал этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда
все мы — я, он, Клеопатра Петровна —
по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши,
по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
—
Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать
по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает вам оставить этот вексель, а имеете его, потому что он заел
весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию, если бы вы потребовали того!..
— Кажется, знает!.. — отвечала Фатеева довольно холодно. —
По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу, как к родственникам своим, писал обо
всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него
все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Послушайте, — начал он раздраженным голосом, — у меня уже теперь потеряно
все в жизни!.. Не отнимайте,
по крайней мере, науки у меня.
Павел,
по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что
все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему, и он хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не был свидетелем его страданий.
— Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг,
по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты:
весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на
все это он смотрел иногда
по целым часам неотстанно.
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как
все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.