Неточные совпадения
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на
все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя,
по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить
все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «
по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что
всё образуется,
по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
— Уж прикажите за братом послать, — сказала она, —
всё он изготовит обед; а то,
по вчерашнему, до шести часов дети не евши.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были
все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он,
по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение
по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко
всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Нешто вышел в сени, а то
всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх
по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
— Что Щербацкие делают?
Всё по старому? — сказал он.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы
все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на
всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить
по Тверскому бульвару, —
всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что
всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и
по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие
всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.
Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья
по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить
весь заказ
по карте: «суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи….» и тотчас, как на пружинах, положив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее Степану Аркадьичу.
— Узнаю коней ретивых
по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю
по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьич. — У тебя
всё впереди.
Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни
по улицам, многие не приседали и, главное, были
все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей.
Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже,
по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а
всего более — смешное.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не
по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во
всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
—
По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так
все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмешлива
по отношению к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не показать, что он, будучи прощен, забыл свою вину.
Она была не вновь выезжающая, у которой на бале
все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не была затасканная
по балам девушка, которой
все лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на середине этих двух, — она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
Кити танцовала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо было говорить, потому что Корсунский
всё время бегал, распоряжаясь
по своему хозяйству.
И он оглянулся
по своей привычке на
всех бывших в комнате.
Но теперь
всё пойдет
по новому.
«Ну,
всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная,
по старому».
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами
по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла
всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из кружков петербургского света, с которым
по мужу ближе
всех была связана Анна.
«Ведь
всё это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она
всё сердится, и
всё у нее враги и
всё враги
по христианству и добродетели».
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было
по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом
всё читать.
Надо было покориться, так как, несмотря на то, что
все доктора учились в одной школе,
по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро
по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, a его не было, она
по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет
весь интерес ее жизни.
— Что ж делать? Мне там свиданье,
всё по этому делу моего миротворства.
— Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им
по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во
весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему.
Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать
по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно.
Всё умное так надоело…
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как
всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я
всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, —
всё так ясно стало, не правда ли?
Но не одни эти дамы, почти
все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси,
по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя
по впечатлению, какое было произведено на общество,
все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать.
Еще в первое время
по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая
всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— Прикупим. Да ведь я знаю, — прибавил он смеясь, — вы
всё поменьше да похуже; но я нынешний год уж не дам вам по-своему делать.
Всё буду сам.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить
все поля лозинами
по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я
всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне
по двести рублей.
— Помилуйте,
по нынешнему времю воровать положительно невозможно.
Всё окончательно
по нынешнему времю гласное судопроизводство,
всё нынче благородно; а не то что воровать. Мы говорили
по чести. Дорого кладут зa лec, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
Несмотря на то, что
вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась
по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто,
по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и
все красивые и порядочные женщины,
по понятиям графини Вронской.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он
всё знает,
всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это
по его глазам.
Но у ней в высшей степени было качество, заставляющее забывать
все недостатки; это качество была кровь, та кровь, которая сказывается,
по английскому выражению.
Вронскому
по крайней мере показалось, что она поняла
всё, что он теперь, глядя на нее, чувствовал.
Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на
всей рыси коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей
по грязи пристяжных, солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов
по обеим сторонам главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с крыш бежала вода.
Он уже входил, ступая во
всю ногу, чтобы не шуметь,
по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, — ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего
по компасу, что направление,
по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении —
всё равно, что признаться в погибели.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы
всё оставалось
по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Чувство предстоящей скачки
всё более и более охватывало его
по мере того, как он въезжал дальше и дальше в атмосферу скачек, обгоняя экипажи ехавших с дач и из Петербурга на скачки.