Неточные совпадения
Любимец трех государей [Любимец трех государей — Александра I, Николая I и Александра II.], Михайло Борисович в прежнее суровое время как-то двоился: в кабинете своем он был
друг ученых и литераторов и
говорил в известном тоне, а в государственной деятельности своей все старался свести на почву законов, которые он знал от доски до доски наизусть и с этой стороны, по общему мнению, был непреоборим.
В настоящее же время Михайло Борисович был одинаков как у себя дома, так и на службе, и дома даже консервативнее, и некоторым своим близким
друзьям на ушко
говаривал: — «Слишком распускают, слишком!».
— Мне
говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о
других высокопоставленных лицах), — что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно
говорят.
Госпожа Жиглинская хлопотала было сыскать себе нового покровителя и,
говорят, имела их несколько, следовавших один за
другим; но увы! — все это были люди недостаточные, и таким образом, проживая небольшое состояние свое, скопленное ею от мужа и от первого покровителя своего, она принуждена была дочь свою отдать в одно из благотворительных учебных заведений и брала ее к себе только по праздникам.
Умная, богатая, бойкая, Анна Юрьевна сразу же заняла одно из самых видных мест в обществе и, куда бы потом ни стала появляться, всюду сейчас же была окружаема, если не толпой обожателей, то, по крайней мере, толпою самых интимных ее
друзей, с которыми она
говорила и любила
говорить самого вольного свойства вещи.
Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась не
говорить лучше, потому что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу
другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.
— Я это знаю очень хорошо! — возразила Елена. — Но она в таком только случае не извинительна, когда кто прямо
говорит: «Я вас не люблю, а люблю
другую!», а если
говорят напротив…
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать
другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все
говорили о княгине.
Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не
говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на
другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе […ода Пушкина о свободе — ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков.
— Знаете!.. Полноте,
друг мой!.. Вы все знаете! —
говорила Елизавета Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу.
— Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, — отвечал барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что
говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то
другое, которое он забыл.
— Человек делает скверный, безнравственный поступок против
другого, убивает его, —
говорила Елена, — и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество — делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!
— Если уж
говорить о несправедливостях, — воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, — так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи людей сражаются
друг с
другом (франц.).] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!
И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков
говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое
другое путное дело неспособны.
Г-жа Петицкая понять не могла, что такое значили подобные ответы. По слухам останкинским, она твердо была уверена, что
говорит княгине самые приятные вещи, а тут вдруг встречает такое равнодушие в ней; а потому спустя некоторое время она решилась попробовать княгиню с
другой стороны, хоть более, может быть, неприятной для нее, но все-таки, конечно, интересующей ее.
— Нет, не шучу, уверяю вас, — продолжал Миклаков, — что же
другое делать с вами, когда вы сами
говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два — три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!
— Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и
говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия
другого… Dixi! [Я сказал! (лат.).] — заключил Миклаков.
— И князь поручил мне сказать вам, —
говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, — что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но возвратиться к прежнему чувству к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть к
другой женщине!
— Нет, не потому, — сказала она явно сердитым голосом, — а вот, например,
другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать:
говорит мне прямо и искренно!
— Что ж прямо и искренно
говорить!.. — возразил Миклаков. — Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности
другого… И я так понимаю-с, — продолжал он, расходившись, — что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни
другого: сначала полюбил одну женщину — бросил; потом полюбил
другую — и ту, может быть, бросит.
— Конечно, конечно!.. — соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. — Неприятно в этом случае для женщин только то, что так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем
другим, так мужчины и
говорят им: «Ты, матушка, шагу без нас не смеешь сделать, а не то сейчас умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!»
«Вот дурак-то я!» —
говорил он сам с собой, повертываясь с одного бока на
другой.
— Милый ты мой, —
говорила она, смотря на него с нежностью. — И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся
другие!
— Я ему скажу, только
другое, только
другое! —
говорил Миклаков, выходя в залу, где сейчас же отыскал свою шляпу.
Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня ни слова уже не
говорили между собой и даже не глядели
друг на
друга.
— Тут дело не во мне, — продолжала княгиня, — если бы одной меня касалось, я бы сумела совладеть со всяким моим чувством; но тут
другой человек замешан! Он,
говорят, с ума сходит и умрет.
— Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего больше об этом
говорить!.. — присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно
другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась, то княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей...
Словом, рассудок очень ясно
говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к
другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
Говорит, что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее;
говорит, наконец, что очень даже рад будет, если она полюбит
другого, и вместе с тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня начинает с кем-нибудь даже только кокетничать.
— Что теперь!.. Теперь она меня разлюбила, а
другой бы очень мог успеть, потому что она прямо
говорит про моего
друга барона, что он — судак мерзлый.
— Честь имею представить вам — господин Жуквич! —
говорил он Анне Юрьевне. — А это — графиня Анна Юрьевна! —
говорил он потом тому. — А это — барон Мингер, мой
друг и приятель!.. А это — госпожа Жиглинская, а я, честь имею представиться — коллежский секретарь князь Григоров.
— Козел какой!.. Очень что-то разыгрался сегодня!.. —
говорила она, садясь на одном конце дивана, а на
другом его конце поместилась Елена, которой, кажется, было не совсем ловко перед Анной Юрьевной, да и та не вполне свободно обращалась к ней.
«Если ж,
говорит, вы так поступаете с нашими, ни в чем не виноватыми солдатами, то клянусь вам честью, что я сам с первого ж из вас сдеру с живого шкуру!» Всех так ж это удивило;
друзья князя стали было его уговаривать, чтобы он попросил извиненья у всех; он ж и слушать не хочет и кричит: «Пусть,
говорит, идут со мной ж на дуэль, кто обижен мною!..»
— Ну, это, кажется, не тебе судить, что я за человек! — произнес князь, не менее ее взбешенный. — И хоть ты
говоришь, что я притворный социалист и демократ, но в этом совесть моя чиста: я сделал гораздо больше, чем все твои
другие бесштатные новаторы.
— Словом, о князе
говорить нечего, — это дело решенное, что мы с ним
друг для
друга больше не существуем!
— Мы ж, Эмануил, жили все с вами вместе, — надобно ж помогать
друг другу! —
говорил почти умоляющим голосом Жуквич.
Елпидифору Мартынычу князь не
говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или будет
говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни
другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором — он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?
— Да, на вас!.. Пусть там отец, черт его дери, что хочет
говорит…
Другие женятся и на цыганках, а не то что… — бултыхал Николя, не давая себе отчета в том, что
говорил.
— А нам без этого как решиться-то?.. И характер тоже — кто знает, какой он у вас?.. Вон
другие гувернантки линейкой,
говорят, колотят учениц своих по чем ни попало, — пожалуй, и уродом навек сделать недолго, а у меня дочь единственная, в кои веки богом данная!
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не
другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины
говорило ей, что муж до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело было выслушать подобное известие.
— Вот прислала сюда пятьдесят тысяч на свое имя положить; без того за меня не шла. «Нет,
говорит, меня
другие обманули, теперь я стала практична!» — молол Николя.
— Да сама-то она перед смертию бог знает какие было планы строила, — отвечал, кашлянув, Елпидифор Мартыныч, — и требовала, чтоб ребенка отвезли в Швейцарию учить и отдали бы там под опекунство какого-то философа, ее
друга!.. Не послушаются ее, конечно!.. Николай Гаврилыч просто хочет усыновить его и потом,
говорит, всего вероятнее, по военной поведу…