Неточные совпадения
— Решил я.
Стану просить
мать Манефу, приняла бы к себе Дуню… А вы уж ее не оставьте, Дарья Сергевна, поживите с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли не крепче, чем родного отца.
Когда исполнилось ему восемнадцать лет,
мать, опасаясь, чтобы не смутил его враг рода человеческого и не ввел бы во грех, затворяющий, по ее убежденью, райские двери,
стала ему невесту приискивать.
Плакала потихоньку и Татьяна Андревна, хоть и громко ворчали на нее рогожские
матери, но Зиновий Алексеич не внял тому, нанял учительницу, обучила б скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов и чуть не каждый день
стал возить их в театры, в концерты и по гостям, ежели знал, что танцев там не будет.
И родных своих по скорости чуждаться
стала, не заботили ее неизбывные их недостатки; двух лет не прошло после свадьбы, как отец с
матерью, брат и сестры отвернулись от разбогатевшей Параши, хоть, выдавая ее за богача, и много надежд возлагали, уповая, что будет она родителям под старость помощница, а бедным братьям да сестрам всегдашняя пособница.
Ото всех отшатнулась, на всех подула холодком и, ласкаясь к старому и полному немощей мужу, страстно его уверяла, всеми клятвами заклинаясь, что, кроме его, нет у нее ничего заветного, что даже отец с
матерью стали остудой для нее.
— Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов
мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И домá для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей
стало не в пример горчее.
«Слушай, Дуня: ни
мать твою, ни меня родители венцом не неволили. И я тебя неволить не
стану. Даю тебе кольцо обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится…»
Стали высказывать
матерям свое участье и другие гости: здоровенный, ростом в косую сажень, непомерной силищи, Яков Панкратьич Столетов, туляк, приехавший с самоварами, подсвечниками, паникадилами и другим скобяным товаром; приземистый, худенький, седой старичок из Коломны Петр Андреяныч Сушилин — восемь барж с хлебом у него на Софроновской было, и толстый казанский купчина с длинной, широкой, во всю богатырскую грудь, седой бородой, оптовый торговец сафьяном Дмитрий Иваныч Насекин.
— Жили мы жили, не знали ни бед, ни напастей, — на каждом слове судорожно всхлипывая,
стала говорить
мать Таисея комаровская, игуменья обители Бояркиных.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке,
стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
— А к тому мои речи, что все вы ноне
стали ветрогоны, — молвила
мать Таисея. — Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут, брат, шалишь, тут не бросишь жены, что истопку с ноги. Понял?
—
Стало быть, матушка Манефа теперь успокоилась? Не убивается, как давеча говорила
мать Таифа? — мало погодя, спросил Самоквасов.
С таким хозяином
матерям не
стать было спорить. Нечего делать, остались.
— По-моему, тут главное то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни отца, ни
матери, сам себе верх, сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. — Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила,
стало быть, ему не будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.
Теперь
стал он рассуждать сам с собою: «У Бояркиных пристать без
матери Таисéи не годится — праздного, лишнего говору много пойдет.
Встала Фленушка, отерла слезы и, выпрямившись
станом, твердым, резким голосом сказала
матери...
— Довольно, — ответил Феклист. — Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за
матерей не больно гораздо стоят, помирают, бывало, со смеху, а ихней
статьи люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся… Не икалось нешто вам, как они тогда поминки вам загибали?
Матери Таисее
стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока из дядиных рук глядел, всегда в ее обители приставал, а как только
стал оперяться да свой капитал получать, в сиротском дому у иконника Ермилы Матвеича остановился…
— Какая ему грамота, родимый!.. — дрожащими от приступа слез губами прошептала
мать. — Куда уж нам о грамоте думать, хоть бы только поскорее пособниками отцу
стали… А Иванушка паренек у нас смышленый, понятливый… Теперь помаленьку и прядильному делу
стал навыкать.
— Ну, слава Богу, — молвила
мать, погладив сына по головке и прижав его к себе. — Давеча с утра, сама не знаю с чего, головушка у него разболелась,
стала такая горячая, а глазыньки так и помутнели у сердечного… Перепужалась я совсем. Много ль надо такому маленькому?.. — продолжала Пелагея Филиппьевна, обращаясь к деверю.
Услыхал отцовский приказ Григорий Моргун — и больше
стало валиться миршенцев от тяжелых его ударов. Как стебли травяные ложатся под острой косой, так они направо и налево падают на
мать сыру землю. Чуть не полстены улеглось под мощными кулаками Гришиными.
Читала то же, что и отец с
матерью, и оттого, будучи еще лет пятнадцати,
стала стремиться к созерцательной жизни, желала монастыря.
После чтения началось пение и скаканье. «В слове ходила» Катенька. Придя в исступленье, начала она говорить восторженно глядевшей на нее
матери, а Степан Алексеич и Пахом, крестясь обеими руками,
стали перед пророчицей на колени.
В купеческих семьях ни одной свадьбы не венчали без того, чтобы
мать нареченную невесту не свозила прежде к блаженному узнать, какова будет судьба ее, не будет ли муж пьяница, жену не
станет ли колотить, сударочек не заведет ли, а пуще всего, не разорится ли коим грехом.
Вскочил блаженненький с могилы, замахал руками, ударяя себя по бедрам ровно крыльями, запел петухом и плюнул на ребенка. Не отерла
мать личика сыну своему, радость разлилась по лицу ее,
стала она набожно креститься и целовать своего первенца. Окружив счастливую
мать, бабы заговорили...
Близко к полночи. Божьи люди
стали петь духовные песни. Церковный канон пятидесятницы пропели со стихирами, с седальнами, с тропарями и кондаками. Тут отличился дьякон — гремел на всю сионскую горницу. Потом
стали петь псáльмы и духовные стихи. Не удивилась им Дуня — это те же самые псáльмы, те же духовные стихи, что слыхала она в комаровском скиту в келарне добродушной
матери Виринеи, а иногда и в келье самой матушки Манефы.
— Дай Бог нашему дитяти на ножки
стати, дедушку величати, отца с
матерью почитати, расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке кладите по копейке, было б ей на чем с крещеным младенчиком вас поздравлять, словом веселым да сладким пойлом утешать.
Старшие, почти уже подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать им не хочется, но Марфа Михайловна, с доброй кроткой улыбкой любящей
матери, строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила. С грустным видом дети
стали прощаться. А больно хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа Максимыча.
Обе манатейные, обе постригались в Касимове, обе вместе со слепой
матерью Крискентией поселились в убогой келье, уцелевшей от упраздненной пустыни, и
стали жить возле гробницы игуменьи Аграфены из боярского рода Глебовых, почитаемой в окрестности святою и блаженною.
И не
стало слышно речей Матренушкиных. Заглушили их взвизги Иларии и дикий хохот Серафимы Ильинишны. Попросила Матренушка
мать Сандулию унять сожительницу и пригрозила, ежель она не уймется, до утра посадить ее на замок.
И, сильной рукой охватив тщедушную Иларию, с помощью божедомок вытащила ее в сени и там, втолкнувши в чулан, заперла замком. С неистовыми криками
стала изо всей мочи колотить в дверь Илария, но никто не обращал на нее вниманья. Мало-помалу смолкла честная
мать, и тишина настала в богадельне.
— Надо будет нам благословить и невесту, и жениха, для того я сюда и привел Петра Степаныча, — сказал Патап Максимыч. — Отдельно каждого
станем перед венцом благословлять, а теперь это за рукобитье пойдет. Ты, Груня, будешь за
мать; неси же хлеба каравай, да соли, да чистое полотенце.
Слушай же отца: наши родители ни меня, ни
мать твою венцом не неволили, и я не
стану неволить тебя, — вот кольцо, отдай его кому знаешь, кто тебе по мыслям придется.
— Вашими бы устами да мед пить, Патап Максимыч, — грустно проговорила Дарья Сергевна. — А впрочем, мне-то что ж? В ихнем семействе я буду лишняя, помехой буду, пожалуй. Люди они молодые, а я старуха. Черную рясу решилась надеть я. Слезно
стану молить
мать Манефу, приняла бы меня во святую свою обитель, а по времени и ангелоподобного чина удостоила бы.
Стану кланяться матушке Манефе, призрела бы меня, одинокую, поклонюсь до земли и
матери Филагрии, не оставила бы меня Христа ради, дала бы кров и пищу.
Только что ушли от Аксиньи Захаровны Патап Максимыч и Дарья Сергевна, ушла и Параша, сказавши
матери, что надо ей покормить Захарушку. Покормить-то она его немножко покормила, но тотчас же завалилась спать, проснулась вечером, плотно поужинала, потом опять на боковую.
Стала звать к себе мужа, кричала, шумела, но никто не знал, куда тот девался.
И что-то всем
стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань
матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
Через четыре года Алена Петровна померла, и
стала я Дуне заместо
матери.
Зато в городе, где было много приписанных келейниц, образовались многолюдные обители с потайными моленными. Из них главною по-прежнему
стала обитель
матери Манефы.