Неточные совпадения
Еще первыми русскими насельниками Пьяной река за то прозвана,
что шатается, мотается она
во все стороны, ровно хмельная баба, и, пройдя верст пятьсот закрутасами да изворотами, подбегает к своему истоку и чуть
не возле него в Суру выливается.
— Матерью Дуне буду я, — сказала она. — Бога создателя ставлю тебе
во свидетели,
что, сколько смогу, заменю ей тебя… Но замуж никогда
не посягну — земной жених до дня воскресенья в пучине морской почивает, небесный царит над вселенной… Третьего нет и
не будет.
Раскольники этого толка хоть крестят и венчают в церкви, но скорей голову на отсеченье дадут,
чем на минутку войдут в православный храм, хотя б и
не во время богослужения.
«Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный враг Божий по земле, и кто, Богу
не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в
чем не послушает, того железными крюками тотчас на мученье
во ад преисподний стащит».
Запугав антихристом и дьяволом учеников, поучает, бывало, их мастерица, как должно жить и
чего не творить, дабы
не впасть
во власть врага Божия,
не сойти вместе с ним в тартарары преисподние.
Отроковице, по Василию Великому, «
не дерзкой быти на смех», а она у вас только и дела,
что гогочет, «стыдением украшатися» надобно, а она язык мне высунула, «долу зрение имети» подобает, а она, ровно коза, лупит глаза
во все стороны…
— Это гулена-то, гульба-то, — молвила Макрина. — Да у нас по всем обителям на общу трапезу ее составляют. Вкушать ее ни за малый грех
не поставляем, все едино
что морковь али свекла, плод дает в земле,
во своем корню. У нас у самих на огородах садят гулену-то. По другим обителям больше с торгу ее покупают, а у нас садят.
Наперед повестил Василий Фадеев всех, кто
не знавал еще Марка Данилыча,
что у него на глазах горло зря распускать
не годится и, пока
не велит он го́ловы крыть, стой без шапок, потому
что любит почет и блюдет порядок
во всем.
Косная меж тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий,
что притащил трап,
не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав, в
чем дело, бросил он трап на палубу, а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина и
во всю мочь крикнул...
Не очень бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого,
что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с
чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг
во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
—
Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич,
во всем, до
чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья.
Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае
не то война,
не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову в петлю клади».
— Опять же и то взять, — опять помолчав, продолжал свое нести Фадеев. — Только
что приказали вы идти каждому к своему месту, слепые с места
не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы с видами, те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
Из ближних взять было некого, народ все ненадежный, недаром про него исстари пословицы ведутся. «В Хвалыне ухорезы, в Сызрани головорезы», а
во славной слободке Малыковке двух раз вздохнуть
не поспеешь, как самый закадычный приятель твой обогреет тебя много получше,
чем разбойник на большой дороге.
И как только заслышал,
что в Питере сведали, куда пятаки да гривны идут, сразу зашабашил,
не поставив
во грех надуть благочестивого грека.
Обижало его и крепко огорчало,
что Лиза с Наташей
во всем от других отстали, и
не раз он вспокаялся,
что не послушался другов-приятелей,
не принял в дом учительницы…
Он и бить его
не бьет, только спрашивает:
«Где ты, ворон, побывал,
что ты, черный, повидал?»
— А я был побывал
во саратовских степях...
Много красавиц видал до того, но ни в одной, казалось ему теперь, и тени
не было той прелести,
что пышно сияла в лучезарных очах и
во всем милом образе девушки…
— Уложено́ так царем Алексием Михайловичем, когда еще он
во благочестии пребывал, благословлено святейшим Иосифом патриархом и всем освященным собором.
Чего тебе еще?.. Значит, святым духом кабала-то уставлена, а
не заморскими выходцами, — горячился Марко Данилыч. — Читывал ли ты «Уложение» да «новоуказные статьи»? Прочитай, коли
не знаешь.
— Свят ли он,
не свят ли, Господь его ведает, знаем только,
что во святых он
не прославлен, — молвил Зиновий Алексеич. — Да и то сказать, кажись бы,
не дело ему по торговле да кабалам судить. Дело его духовное!
По большим и малым городам, по фабричным и промысловым селеньям Вели́ка пречиста честно́ и светло празднуется, но там и в заводе нет ни дожинных столов, ни обрядных хороводов, зато к вечеру харчевни да кабаки полнехоньки, а где торжок либо ярманка, там от пьяной гульбы, от зычного крику и несвязных песен — кто
во что горазд — до полуночи гам и содом стоят, далеко́ разносясь по окрестностям. То праздничанье
не русское.
— Да при всяких, когда до
чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него человек. Горазд и Марко Данилыч любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай,
что слова
не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею
во всем спускает. Бывает,
что Корней и самого его обругает на
чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
По совету мужа, положилась она
во всем на волю Господню и ни малейшего виду
не подавала дочери,
что догадывается о ее чувствах к Веденееву.
Ни васильсурской ботвиньи, ни мучительной икоты ровно и
не бывало, ел, будто ему сказано было,
что вперед трое суток у него
во рту маковой росинки
не будет.
— Как так? Да нешто можно без обеда? — с удивленьем вскликнул Морковников. — Сам Господь указал человеку четырежды
во дню пищу вкушать и питие принимать: поутру́ завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать… Закон, батюшка… Супро́тив Господня повеленья идти
не годится. Мы вот
что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед… Насчет ужина здесь, на пароходе,
не стану говорить, придется ужинать у Макарья… Вы где пристанете?
— Коли Бог грехам потерпит — все, голубчик, сжуем
во славу Господню, все без остаточка, — молвил Морковников. — Тебе особенного
чего не в охотку ли? Так говори.
И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего
не узнал от него. «
Не врет ли Таисея? — подумал он. — Ведь эти матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают,
чего никто и
во снах
не видал».
Нет, надо,
во что бы ни стало надо вырвать ее из обители, пока совсем она
не погибла…
— Призовешь ли ты мне Бога
во свидетели,
что до самой своей кончины никогда никому
не откроешь того,
что я скажу тебе… По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и ни-ни?
Во всей обрядной одежде, величаво и сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только
что положил он перед иконами семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она,
не поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.
На частые удары била стекаются в келарню работные матери и белицы, те,
что, будучи на послушаниях,
не удосужились быть на по́стриге… Вот и та приземистая белица,
что сейчас была
во Фленушкиных горницах, а самой Фленушки все нет как нет… «Дома, значит, осталась. Теперь самое лучшее время идти к ней…» — думает Петр Степаныч.
— Удивительное дело! — молвил Марко Данилыч. — Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: «Пить воду
не барскому роду». А насчет постничанья, так ноне господа и
во святую четыредесятницу едят
что ни попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь…
Даже на то,
что старой вере она
не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение,
что хорошие люди
во всякой вере бывают и
что Господь, видя добродетели Марьи Ивановны,
не оставит ее навсегда
во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.
Чтение книг без разбора и без разумного руководства развило в нем пытливость ума до болезненности. Еще в лесу много начитался он об антихристе, о нынешних последних временах и о том,
что истинная Христова вера иссякла в людях и еще
во дни патриарха Никона взята на небо, на земле же сохранилась точию у малого числа людей, пребывающих в сокровенности, тех людей, про которых сам Господь сказал в Евангелии: «
Не бойся, малое стадо».
— Опростала бы ты мне, Филиппьевна, посудинку-то. Пора уж, матка, домой мне идти. Мужики, поди, на лужайке гуляют, может, им что-нибудь и потребуется. Перецеди-ка квасок-от, моя милая, опростай жбан-от… Это я тебе, сударыня, кваску-то от своего усердия, а
не то чтобы за деньги… Да и ягодки-то пересыпала бы, сударыня, найдется, чай,
во что пересыпать-то, я возьму; это ведь моя Анютка ради вашего гостя ягодок набрала.
Горьким для души, тяжелым для совести опытом дошел он до убеждения,
что правой веры
не осталось на земле,
что во всех толках, и в поповщине, и в беспоповщине, и в спасовщине, вера столько же пестра, как и Никонова.
Да
что об этом толковать — теперь у нас своя земелька, миру кланяться нé пошто, горлодеров да коштанов ни вином, ни
чем иным уважать
не станем, круговая порука до нас
не касается, и
во всем нашем добре мы сами себе хозяева; никакое мирское начальство с нас теперь шиша
не возьмет.
Кончилось дело тем,
что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа, и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов
не остался и
во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.
Этот
не пристает по крайней мере,
не вертится с лотком, и за то спасибо. Прокричал свое и к сторонке. Но только
что избавился от него Марко Данилыч, яблочница стала наступать на него.
Во всю мочь кричит визгливым голосом...
— Могу, — спокойно отвечал дрождник. — Проклятие на дрожди в десятой кафизме положено,
во псалме Давыдове: «Исповемся тебе, Боже». Забыл? «Дрождие его
не изгидошася испиют вси грешние земли». Ну-ка, ответь,
что сии словеса означают?
Дома старенькие, зато строены из здоровенного унжинского леса и крыты в два теса. От большой улицы по обе стороны вниз по угорам идут переулки; дома там поменьше и много беднее, зато новее и
не так тесно построены.
Во всем селенье больше трехсот дворов наберется, опричь келейных рядов,
что ставлены на задах, ближе к всполью. В тех келейных рядах бобыльских да вдовьих дворов
не меньше пятидесяти.
Становился Алеша Мокеев перед Аннушкой Мутовкиной. Была та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная, одна беда — бедна была, в сиротстве жила.
Не живать сизу́ орлу
во долинушке,
не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку.
Не пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной,
не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый,
что бык рогатый, в тес́ны ворота
не влезет.
Не то кручинило отцов и матерей,
что их детище барской работой завалят, того они опасались,
не вздумал бы барин бабенку
во двор взять.
Пока они хлопотали, Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор
не продавались. Дальним было
не с руки покупать, а ближние боялись потрав, захватов, разбоев на сенокосе да поджогов убранного хлеба. Когда же в Миршени все успокоилось, дошли вести,
что Орехово поле, Рязановы пожни и земли из-под Тимохина бора куплены помещицей
не очень дальней деревни Родяковой, Марьей Ивановной Алымовой. И те вести объявились верными: месяца через полтора ее ввели
во владение.
Только, по моему глупому разуму, вашей милости радоваться неудаче Онисима Самойлыча, кажись бы,
не приходится, потому
что все его подходы всякому человеку известны, как свои пять пальцев,
во всякое, значит, время ему можно какой ни на есть подвох учинить, а Меркулов с Веденеевым люди тонкие, полированные; с ними ладить
не в пример мудренее.
Как ярый гром из тихого ясного неба грянули эти слова над Марком Данилычем. Сразу слова
не мог сказать. Встрепенулось было сердце радостью при вести,
что давно оплаканный и позабытый уж брат оказался в живых, мелькнула в памяти и тесная дружба и беззаветная любовь к нему
во дни молодости, но тотчас же налетела хмарая мрачная дума: «Половину достатков придется отдать!.. Дунюшку обездолить!.. Врет Корней!»
—
Не о том речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том,
что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться.
Не знаете вы,
что за народ у нас в городу живет. Как раз наплетут того,
что и
во сне
не виделось никому.
— А ту девицу,
что гостит у нас, — сказала Варвара Петровна. — С Волги, купеческая дочь, молоденькая, еще двадцати годов
не будет, а уж
во многом искусилась, знает даже кой-что и про «тайну сокровенную».
Колебалась Лукерьюшка, но когда все пристали к ней с уговорами, выхваляя богадельню, где нет ни холоду, ни голоду, есть
во что одеться, есть
во что обуться, а жизнь ровно у птицы небесной — о завтрашнем дне и помышленья
не имей, она согласилась остаться.
—
Не испытывай, Степанушка, судеб Божиих, — сказал Пахом. —
Не искушай Господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый, лучше нас с тобой знает,
что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй, сосчитаешь, а дел его
во веки веков
не постигнешь, мой миленький. Потому и надо предать себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух
не приведет, все он творит к душевной пользе избрáнных людей, некупленных первенцев Богу и агнцу.
— Спасибо, друг, спасибо. Пошли Господи здоровья твоим господам,
что не оставляют меня, хворого, убогого. А я завсегда ихний богомолец. За каждой литургией у меня по всем церквам части за них вынимают, а на тезоименитства их беспереводно поются молебны Николаю чудотворцу, святителю мирликийскому, Андрею Христа ради юродивому, Варваре великомученице. Каждый раз
во всей исправности справляем. А как яблочки у вас в саду?