Неточные совпадения
Никто, кроме самого Марка Данилыча, не
знал, что покойница Олена Петровна на смертном одре молила подругу выйти за него замуж и быть матерью Дуне.
— Народ — молва, сударыня.
Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа много — всех не завяжешь… — Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек. — Ох,
знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.
Никто из девиц, сама даже Фленушка, не смели при ней лишних слов говорить, оттого, выросши в обители, Дуня многого не
знала, о чем
узнали дочери Патапа Максимыча.
После того нигде по пристаням его не видали; слухи, как в яму, вести, как в воду, —
никто ничего про Алешку не
знал.
Поговаривали, что где-то в пьяной драке зашибли его, болтали, что деревом пришибло его до смерти, ходили слухи, что пьяный свернулся он с расшивы и потонул, но верного
никто не
знал.
Месяца через полтора
никто бы не
узнал их.
В городе
никого он не
знал, для всех тамошних был чужим человеком…
И много такого писал,
зная, что знакомый его непременно расскажет о том Меркулову, и полагая, что в Царицыне нет никакого Веденеева,
никто из Питера коммерческих писем не получает.
— Полно вам, матушка, верного-то покамест еще
никто не
знает, — говорил Самоквасов.
Развесь только уши, и не
знай чего тебе не наскажет: то из Москвы ему пишут, то из Питера, а все врет, ничего
никто ему не пишет, похвастаться только охота.
— А шут их
знает, — молвил Василий Петрович. — Фармазонами зовут их. А в чем ихняя вера состоит, доподлинно
никто не
знает, потому что у них все по тайности… И говорить-то много про них не след.
Заперт номер Дмитрия Петровича, и
никто не
знает, куда он уехал.
И там нет
никого; куда уехали, тоже не
знают.
— Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?.. — в изумленье спрашивал Никита Федорыч, а сам думает: «Как же это так?
Никому ведь не хотели говорить, и вдруг Митенька все
знает».
И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не
узнал от него. «Не врет ли Таисея? — подумал он. — Ведь эти матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего
никто и во снах не видал».
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок… Это я тебе только молвил, а другому кому ни-ни, ни гугу. Будь надежен, в жизни от нас
никто не
узнает.
— Да с чего ты так к сердцу принимаешь? — говорил жене Зиновий Алексеич. — Жили без него и вперед будем жить, не тужить,
никому не служить. Не бечи́ ж за ним, не
знай зачем. Был, провалил; ну и кончено дело. На всех, мать моя, не угодишь, на всех и солнышко не усветит… По-моему, нечего и поминать про него.
Воротился на родину. Не пешеходом с котомкой за плечами он домой воротился — три подводы с добром в Сосновку привел. Всем было то видимо, а про то, что Герасим был опоясан чéресом и что на гайтане вместе с тельником висел у него на шее туго набитый бумажник, того
никто не видел. Много ли зашито серебра и золота в чéресе, много ль ценных бумаг положено в бумажнике, про то
знал да ведал один лишь Герасим. И после
никто никогда о том не
узнал.
Умильно они поглядывали на Герасима и закидывали ему ласковые словечки, напоминая на былое прошлое время, а сами держа на уме: «Коли не женат, так вот бы женишок моей девчурке»; но приезжий вовсе не глядел женихом, и
никто не
знал, холост он или женатый…
Однако, опричь опекуна, про то
никто не
знал, все считали сиротку богатой невестой.
Сколько денег привез с собой Герасим, доподлинно
никто не
знал.
— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава Богу, люди
знают, и
никто ни в каком облыжном деле не примечал… А ты что сказал? А?..
От чего загорелось,
никто не
знал.
Юродивые Бог
знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него
никто слова не слыхивал — из чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
Тут пошли по народу слухи, что люди те от истинного Христа отреклись и к иному христу прилепились, но что это за новый христос,
никто не
знал и не ведал.
— Не о том речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том, что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не
знаете вы, что за народ у нас в городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось
никому.
В чем состояла провинность его,
никто хорошенько не
знал.
— Заверяю вас, сударыня, — молвила Аннушка. — Самовидцы говорили. Пляшут и мирские песни поют, а слов разобрать нельзя, потому что далеко. Охают, кричат, иные визжат. И что такое у них делается,
никто не
знает.
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в руках, а опричь его,
никто про это не
знает».
В каком положенье остались у него дела,
никто не
знал.
Никто не
знал и о том, сколько у него наличного капитала, сколько и на ком в долгах, сколько сам он должен другим.
— Каждая по-своему распорядилась, — отвечал Патап Максимыч. — Сестрица моя любезная три дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого
знает, чего
никто не
знает. Из Питера да из Москвы в месяц раза по два к ней письма приходят. Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было,
никто не
знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа Максимыча написано было: «Бабке на масло».
Но, въезжая в село,
узнала от ямщика, что в Луповицах постоялых дворов нет, народ хлебопашец, ни базаров, ни съездов, ни ярманок в селе нет, большая дорога далеко в стороне, оттого и постоялых дворов
никто не заводит.
Больше всех хочется Дуне
узнать, что такое «духовный супруг». Вот уж год почти миновал, как она в первый раз услыхала о нем, но до сих пор
никто еще не объяснил ей, что это такое. Доходили до Луповиц неясные слухи, будто «араратский царь Максим», кроме прежней жены, взял себе другую, духовную, а последователям велел брать по две и по три духовные жены. Егор Сергеич все
знает об этом, он расскажет, он разъяснит. Николай Александрыч и семейные его мало верили кавказским чудесам.
— По крайней мере, миллион, — ответила Марья Ивановна. — Сколько именно, кроме его самого, конечно,
никто не
знает, а Дуня всех меньше.
— Иногда это и у нас бывает, — после продолжительного молчанья сказал Николай Александрыч. — Неподалеку отсюда есть монастырь, Княж-Хабаров называется: живет в нем чернец Софронушка. Юродивый он, разумного слова
никто от него не слыхал. Иногда бывает он у нас на соборах и, придя в восторг, Бог его
знает, какие слова говорит.
Никто не замечал их,
никто не
знал про них,
никому я не говорила, даже тебе ни слова не сказала…
Собравшись с последними силами, Марко Данилыч испустил было крик, но так тихо, так беззвучно, что
никто и не слыхал его. Беспомощным лежал грозный некогда Смолокуров перед Корнеем. Что думал он в то время, один Бог его
знает, но злобно глядел он померкающими очами на нахала приказчика.
— Здешняя обывательница буду, Анисья Терентьевна, по прозванию Красноглазова, — отвечала она. — Сызмальства
знала сердечного покойничка, много его милостями пользовалась. Добрейший был человек, истинно ангельская душенька. Всех бедных, неимущих оделял от своих благ со щедротою.
Никого не оставлял без помощи.
— Я, матушка, человек не здешний, — сказал Патап Максимыч. —
Никого из здешних обывателей не
знаю, приехал сюда по давнему приятельству с Марком Данилычем единственно для того, чтоб его дела устроить. А насчет похоронного поговорите с Дарьей Сергевной. Это все на ее руках — как решит, так и быть тому.
— Господь один
знает, как случилось, — отвечала Дарья Сергевна. —
Никого тут не было. Корнея-то Евстигнеева знавал?
— Потому рассчитал, что из книг
узнал, как он плутовал на Унже в лесных дачах, и Василья Фадеева рассчитал для того, что он весь работный народ на каждом шагу безбожно обижал и сполна зажитых денег не отдавал
никому.
— Толкуй!
Знаем и мы кой-чего понемножку, — сказал Патап Максимыч. —
Никому спуску не давал. Хоть Фленушку взять, сестрицы моей воспитанницу. Валандался ведь с ней? Ну, скажи правду-матку как есть начистоту.
А когда
узнала, что уехал он к Фленушке, закипело мое сердце, все во мне замерло, но я все-таки затаила в себе чувства,
никому виду не подала, тебе даже не сказала, что у меня сталось на сердце…
— Что ж? Вы человек вольный, где хотите, там и живете, куда вздумали, туда и поехали,
никто вас не держит, — проговорила Дуня. — Я вовсе на вас не сердилась, и уж довольно времени прошло, когда мне сказали о вашем отъезде; а то и не
знала я, что вы уехали. Да и с какой стати стала бы я сердиться на вас?
Только что ушли от Аксиньи Захаровны Патап Максимыч и Дарья Сергевна, ушла и Параша, сказавши матери, что надо ей покормить Захарушку. Покормить-то она его немножко покормила, но тотчас же завалилась спать, проснулась вечером, плотно поужинала, потом опять на боковую. Стала звать к себе мужа, кричала, шумела, но
никто не
знал, куда тот девался.
Опричь себя да семейных своих, и
знать, бывало,
никого не хотел…
— Увидите и не
узнаете прежнюю Фленушку, — говорила Таисея. — Ровно восемь месяцев, как она уж в инокинях. Все под руку подобрала,
никто в обители без позволения ее шагу сделать не может. Строга была Манефа, а эта еще строже; как сам
знаешь, первая была проказница и заводчица всех проказ, а теперь совсем другая стала; теперь вздумай-ка белица мирскую песню запеть, то́тчас ее под начал, да еще, пожалуй, в чулан. Все у нее ходят, как линь по дну. Ты когда идти к ней сбираешься?
— Упали! Упали! — раздались голоса на палубе, но
никто ни с места. Не
зная, кто упал, Никифор Захарыч, мигом сбросив с себя верхнюю одежду, бросился в Волгу. Недаром его смолоду окунем звали за то, что ему быть на воде все одно, что по земле ходить, и за то, что много людей он спас своим уменьем плавать.