Неточные совпадения
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не
знаю, что я такое, и
никто этого не
знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что
никто не имеет права не
знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не
знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они спят.
Никто не увидит, а завтра будешь
знать лучше их: что они в самом деле обижают тебя, сироту!
—
Никто не
знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел…
— А! — поймал ее Райский, — не из сострадания ли вы так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд,
зная, что это
никому не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это сила, и гордость тут имеет смысл.
Я — не тетушка, не папа, не предок ваш, не муж:
никто из них не
знал жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок старых, скудных понятий, условного воспитания, так называемого тона, и нищенски пробавляются ими.
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы
никто не
знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
Что было с ней потом,
никто не
знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Я уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего
знать не хочу,
никого не трогаю и меня
никто не трогает!
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда
никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не
узнала.
— Да, правда: он злой, негодный человек, враг мой был, не любила я его! Чем же кончилось? Приехал новый губернатор,
узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер —
никто и не пожалел!
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не
знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою
никому не дает: шалунище непроходимый…
— Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать
знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне
никто ничего не сказал.
Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, а завтра точно оборвется: опять уйдет в себя — и
никто не
знает, что у ней на уме или на сердце.
Его самого готовили — к чему —
никто не
знал. Вся женская родня прочила его в военную службу, мужская — в гражданскую, а рождение само по себе представляло еще третье призвание — сельское хозяйство. У нас легко погнаться за всеми тремя зайцами и поспеть к трем — миражам.
— Зачем я буду рассказывать, люблю я или нет? До этого
никому нет дела. Я
знаю, что я свободна и
никто не вправе требовать отчета от меня…
— Я
никого не боюсь, — сказала она тихо, — и бабушка
знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, — продолжал он, обращаясь к Райскому, — дескать, «я сам умен,
никого и
знать не хочу» — и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
— Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, — боюсь и пикнуть, а вижу и
знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы
никого.
Она пришла в экстаз, не
знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она
никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить шторы даже в зале.
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб
никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не
знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
Пока Марина ходила спрашивать, что делать с ужином, Егорка,
узнав, что
никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то «штучку» — «попробовать», как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо
никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы
узнали друг друга и верили… А я не
знаю вас и… не могу верить!
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит,
никто не
знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились,
никого не
узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии.
Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Она вообще казалась довольной, что идет по городу, заметив, что эта прогулка была необходима и для того, что ее давно не видит
никто и бог
знает что думают, точно будто она умерла.
Но едва ли она
знает ту жизнь, где игра страстей усложняет людские отношения в такую мелкую ткань и окрашивается в такие цвета, какие и не снятся
никому в мирных деревенских затишьях. Она — девушка.
— Я пришла… я
знаю… вижю… вы хотите давно сказать… — шептала Полина Карповна таинственно, — но не решаетесь… Du courage! [Смелей! (фр.)] здесь
никто не видит и не слышит… Espèrez tout… [Можете на все надеяться… (фр.)]
— Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и
никто уж не поднимет меня… Хотите
знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…
— Дай мне пить! — шептала Вера, не слушая ее лепета, — не говори, посиди так, не пускай
никого…
Узнай, что бабушка?
Она уже пережила их несколько, теперь переживает одну из самых страшных, а внутри ее еще прячется самая злая, которой
никто не
знает и которую едва ли сотрет время.
«Вот она, „новая жизнь“!» — думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А
никто в доме, кроме Райского, не
знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она читала свою тайну у всех на лице.
От Крицкой
узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника. После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти,
никого не принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно говорили о болезни…
Неточные совпадения
Нет на Руси, вы
знаете, // Помалчивать да кланяться // Запрета
никому!» // Однако я противился: // «Вам, мужикам, сполагоря, // А мне-то каково?
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер —
никто ничего не
знал об интригах Козыря, так что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и
знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не
знаете его.
Никто не
знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо
знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я
знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить
никого, после того как
узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.