Неточные совпадения
Вот тебе хорошо, Сергевнушка, живешь безо всякой заботы,
на всем
на готовом, все у
тебя есть, чего только душеньке угодно, а вспомни-ка прежне-то время, как с маткой у нас в слободе проживала.
—
Вот тебе, Терентьевна, платок,
вот тебе и полтина, велю работнице крупы
на кашу отсыпать, доучивай только Федюшку как следует, сажай его скорей за часослов. Знаю я мальчика — славный такой.
— Всяка премена во святоотеческом предании, всяко новшество, мало ль оно, велико ли — Богу противно, — строго, громко и внушительно зачала Анисья Терентьевна. — Ежели
ты, сударыня, обучая Дунюшку, так поступаешь, велик ответ пред Господом дашь. Про тех, что соблазняют малых-то детей, какое слово в Писании сказано? «Да обесится жернов осельский
на выи его, да потонет в пучине морстей».
Вот что, сударыня!..
— Где мне про
тебя шапок-то набраться? — строго взглянув
на него, вскликнул приказчик. —
Вот еще что вздумал!
— Нет, уж
ты, Василий Фадеич, яви Божеску милость, попечалуйся за нас, беззаступных, — приставали рабочие. — Мы бы
тебя вот как уважили!.. Без гостинца, милый человек, не остался бы!..
Ты не думай, чтобы мы
на шаромыгу!..
— Не след бы мне про тюлений-то жир
тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа
на Гребновской стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так
вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть
на него не стоит —
вот оно что.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а
вот поди ж
ты тут — пустился
на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И
вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
— Дурак!.. Не обозначились!.. Без
тебя знают, что не обозначились, — крикнул
на него Марко Данилыч. — Что
на этот счет говорят по караванам?
Вот про что
тебя, болвана, спрашивают… Слухи какие ходят для эвтого предмету?..
На других-то есть караванах?
— Незáдолго до нашего отъезда был он в Вольском, три дня у меня выгостил, — сказал Доронин. — Ну, и кучился тогда, не подыщу ль ему
на ярманке покупателя, а ежель приищу, зáпродал бы товар-от… Теперь пишет, спрашивает, не нашел ли покупщика… А где мне сыскать?.. Мое дело по рыбной части слепое, а
ты еще
вот заверяешь, что тюлень-от и вовсе без продажи останется.
— Ничего, дело не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи
ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев, ни приятности, ни вкуса такого не будет. Главное дело охота…
Вот бы теперь, мы сидим здесь
на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно всем… Чего же еще?
—
Вот оно что! — сказала Таисея. — Так это
ты его умчал. А я таки
на него погневалась, посерчала. Думаю, как же это так? Гостил, гостил, рады ему были ото всей души, всячески старались угодить, а он хоть бы плюнул.
— А чтобы венец-от у
тебя на голове покрепче держался.
Вот для чего.
Кончились хлопоты, еще ден пяток, и караван двинется с места. Вдруг получает Меркулов письмо от нареченного тестя. Невеселое письмо пишет ему Зиновий Алексеич: извещает, что у Макарья
на тюленя цен вовсе нет и что придется продать его дешевле рубля двадцати. А ему в ту цену тюлень самому обошелся, значит, до́ставка с наймом паузков, с платой за простой и с другими расходами вон из кармана.
Вот тебе и свадебный подарок молодой жене!
— А
ты не вдруг… Лучше помаленьку, — грубо ответил Корней. —
Ты, умная голова, то разумей, что я Корней и что
на всякий спех у меня свой смех. А
ты бы
вот меня к себе в дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком бы угостил, да винца бы поднес, а потом бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и от кого я прибыл к
тебе.
— А
вот и икорка с балычком,
вот и водочка целительная, — сказал Василий Петрович. — Милости просим, Никита Федорыч. Не обессудьте
на угощенье — не домашнее дело, что хозяин дал, то и Бог послал. А
ты, любезный, постой-погоди, — прибавил он, обращаясь к любимовцу.
— Да
ты стой!.. Стой, говорят
тебе!.. Все кости переломал, — изо всей мочи кричит Меркулов, не понимая, с чего это Веденеев вздумал
на нем пробовать непомерную свою силу. — Разденешься ли
ты?.. Посмотри, как меня всего перепачкал… Ступай в ту комнату, переоденься…
На вот тебе халат, да и мне по твоей милости надо белье переменить.
— Говорят
тебе, в театре был с Дорониными, — кидая
на пол грязное платье, отвечал Дмитрий Петрович. — На-ка
вот спрячь под замок, Никита Сокровенный, — прибавил он, надевая халат и подавая Меркулову толстый бумажник.
Выдал бы дочку честью, как водится, — так нет,
на вот поди
ты с ним…
— Не перебивая, слушай, что я говорю, — сказала она. —
Вот икона Владычицы Корсунской Пресвятой Богородицы… — продолжала она, показывая
на божницу. — Не раз я
тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону
тебе на благословенье. И хотела было я благословить
тебя тою иконой
на смертном моем одре… Но не так, видно, угодно Господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми… Не коснусь я теперь… В затыле тайничок. Возьми же Царицу Небесную, узнаешь тогда: «игуменьино ли то дело».
— Чего мне жалеть-то себя?.. — с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка. — Ради кого?.. Ни для кого… И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки… Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная
на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде — все едино!.. Полют ее, Петенька… Понимаешь ли? Полют… С корнем вон… Так и меня…
Вот что!.. Чуешь ли
ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я не нужна, никому и не жаль меня…
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул
на прощанье…
Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей…
Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
Ну
вот, матка, за твою простоту да за твою доброту воззрил Господь
на тебя радостным оком своим.
— Федосьюшке ни орехов, ни подсолнухов не дам, — шутливо молвил Герасим. — Не заслужила еще такой милости, зубов не вырастила, а
вот на-ка
тебе жемочков, невестушка, сделай ей сосочку, пущай и она дядиных гостинцев отведает. Сама-то что не берешь? Кушай, голубка, полакомись.
—
Вот и хорошо,
вот и прекрасно,
ты мне и пополнишь, — молвил
на то Смолокуров. — А то
на мои именины,
на Марка Евангелиста, двадцать пятое число апреля месяца, ежели когда у меня
на дому служба справляется, правят ее по «Общей минеи» — апостолам службу, а самому-то ангелу моему, Марку Евангелисту, служить и не по чем.
— Эка память-то какая у меня стала! — сказал он. — Из ума было вон…
Вот что, Герасим Силыч, деньги мне, братец
ты мой, необходимо надо послезавтра
на Низ посылать,
на ловецких ватагах рабочих надобно рассчитать, а в сборе наличных маловато. Такая крайность, что не придумаю, как извернуться. Привези, пожалуйста, завтра должок-от.
—
Вот что, — надумавшись, сказал он Хлябину. — По билету вижу, что
ты в самом деле вышел из полону. Хоша и много
ты насказал несодеянного, а все-таки насчет брата я постараюсь узнать повернее, а потом что надо, то и сделаю. Этот оренбургский татарин к Макарью
на ярманку ездит?
— Как же это сделать? — в раздумье сказала Марья Ивановна. — Разве
вот что… Отпустит ли
тебя Марко Данилыч погостить ко мне ну хоть
на месяц, хоть
на три недели?.. Я бы
тебе показала.
— Пустит ли он даровую работницу! — сказала старая Матренушка. — Да
ты пришита, что ли, к нему? Какой он
тебе дядя? Внучатным братом твоей матери доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и он то же скажет. Сиротинушка
ты одинокая, никого-то нет у
тебя сродничков, одна сама, как перстик, —
вот что… Как же может он насильно держать
тебя на работе? Своя у
тебя теперь воля… Нáбольшего над
тобой нет.
— Как к нему писать? — молвил в раздумье Николай Александрыч. — Дело неверное. Хорошо, если в добром здоровье найдешь его, а ежели запил?
Вот что я сделаю, — вложу в пакет деньги, без письма. Отдай
ты его если не самому игумну, так казначею или кто у них делами теперь заправляет. А не отпустят Софронушки, и пакета не отдавай… А войдя к кому доведется — прежде всего золотой
на стол. Вкладу, дескать, извольте принять. Да, опричь того, кадочку меду поставь. С пуд хоть, что ли, возьми у Прохоровны.
— Пора бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да в Сионское море пустить, — радостно сказал он Пахому. —
Вот уж больше шести недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил души
на Божьем кругу… Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в Луповицы… Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол, дело затеял
ты, старик Семенушка очень, дескать, тому радуется…
— Так
вот что, — сказала Марья Ивановна. — Пиши отцу, что
тебе на ярманку не хочется, а желаешь
ты до осени прогостить в Луповицах, а впрочем, мол, полагаюсь
на всю твою волю. Поласковей пиши, так пиши, чтоб ему не вспало никакого подозренья. Я тоже напишу.
— Хорошо, — сказал Сусалин и постучал ложечкой о чайную чашку. Стремглав вбежал половой, широ́ко размахивая салфеткой. —
Вот что, любезный, — сказал ему Сусалин, — попроси
ты у буфетчика чистый листок бумажки да перышко с черниленкой.
На минутку, мол.
— Дураком родился, дураком и помрешь, — грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть не в самого Белянкина. — Что ж, с каждым из вас к маклеру мне ездить?.. Вашего брата цела орава — одним днем со всеми не управишься… Ведь
вот какие в вас душонки-то сидят. Им делаешь добро, рубль
на рубль представляешь, а они: «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?.. Давай бумаги да чернил, расписку напишу, а
ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику
на караване и бери с Богом свою долю.
— Экой грозный какой! — шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. — А
ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава Богу, не вашего закона. По мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный
ты человек — со мной можно
тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я бы
тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим словом меня поминать. Да на-ка
вот, попробуй…
— Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! — сказал
на то Патап Максимыч. — Одна только слава, что молятся… У них Бог — чрево…
Вот что… Давно бы пора в порядок их привести… Что молчишь, зятек?.. — с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. — Изрони словечко — ихнее дело
тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.
— Перестань дурить. Не блазни других, не работай соблазнами лукавому, — уговаривала Матренушка через меру раскипевшуюся Иларию. — Не уймешься, так,
вот тебе свидетели, будешь сидеть до утра в запертом чулане… Серафимушка, — обратилась она к Серафиме Ильинишне, казалось, ни
на что не обращавшей внимания. Она теперь благодушно строила
на столе домик из лучинок. — Уйми Иларию. Вишь, как раскудахталась.
— Здравствуй, любезный Сидо́рушка! — отвечал Денисов, лобызая дворецкого. —
Вот еще восхотел Отец Небесный, чтоб мы с
тобой увиделись
на грешной земле. Скажи мне, миленький, как поживаешь?
Живучи при
тебе, золотой мой тятенька, никем не была я обижена, никем-то не была я огрублена, жила за
тобой, как за стеной каменной, не посмел ветерок дохнуть
на лицо мое белое, ниоткуда не чаяла я невзгодушки, а теперь
вот до чего дошла!..
— Что головой-то мотаешь, — досадливо сказал Патап Максимыч. — Разве не знаешь, что теперь он совсем не тот, каким прежде был?… Отвечаю за него, как за самого себя, —
вот тебе и весь мой сказ. Не беспокойтесь, Авдотья Марковна, останетесь довольны. Он у вас был бы при доме, и
на Унжу его можно бы было послать приискивать лесных покупателей.
— Ну
вот на старости лет еще дочку Господь даровал. Все дочки да дочки! — обнимая Дуню, сказал, улыбаясь, до слез растроганный Чапурин. — Ин быть по-твоему. Здравствуй, дочка богоданная! Смотри ж у меня, нового отца слушаться, а он постарается, чтоб у
тебя было все цело и сохранно. И в обиду не дам
тебя никому.
—
Вот как, по моему рассуждению, надо бы
тебе поступить, — сказал Патап Максимыч, садясь
на диван возле Дуни, — что ни осталось после Марка Данилыча, в наличные деньги обратить, а заведения и промысла продать хоть и с убытком, а потом и жить
на проценты с капитала, какой выручим. Как думаешь?
— Разводи бобы-то! Точно я двухлетний ребенок, ничего не вижу, ничего не понимаю, — с усмешкой сказала Аграфена Петровна. — Лучше
вот что скажи — неужто у
тебя еще не вышли из памяти Луповицы, неужели в самом деле обрекла
ты себя
на девичество?
Да
вот что еще хочу сказать
тебе, — прибавила она шепотом
на ухо Василью Борисычу, —
ты к Лизке-то скорохватовской не больно примазывайся.
А
вот как нагрянут парни
на посиделки, угости
ты их всех как можно лучше, тогда и возись себе с любой из девушек.
— А к какому шайтану уедешь? — возразил Патап Максимыч. — Сам же говоришь, что деваться
тебе некуда. Век
тебе на моей шее сидеть, другого места во всем свете нет для
тебя. Живи с женой, терпи, а к девкам
на посиделки и думать не смей ходить. Не то вспорю.
Вот перед истинным Богом говорю
тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.
— Так
вот, надо мне послать
тебя в Красну Рамень,
на мельницы, — молвил Патап Максимыч. — Возьми
ты его с собой, только, чур, глядеть за ним в оба, да чтобы не балбесничал, а занимался делом, какое ему поручишь. Да чтобы мамошек там не заводил — не в меру до них он охоч. Хоть и плохонький, взглянуть, кажется бы, не
на что, а такой ходок по части женского пола, что другого такого не вдруг сыскать.
Знаю, что
тебе в люди деваться некуда, так
вот на обзаведенье да
на прожиток.
— Тише, — сказала, — тише, услышит матушка, беда будет мне, да и
тебе неладно. Нынче у нас такие строгости пошли, что и рассказать нельзя, слова громко не смей сказать, улыбнуться не смей, как раз матушка
на поклоны поставит.
Ты ступай покамест
вот в эту келью, обожди там, пока она позовет
тебя. Обожди, не поскучай, такие уж ноне порядки.
— Голубчик
ты мой, Мокей Данилыч, зачем старое вспоминать. Что было когда-то, то теперь давно былью поросло, — сказала, видимо, смущенная Дарья Сергевна. —
Вот ты воротился из бусурманского плена и ни по чему не видно, что
ты так долго в неволе был. Одет как нельзя лучше, и сам весь молодец. А
вот погляди-ка
на себя в зеркало, ведь седина твою голову, что инеем, кроет. Про себя не говорю, как есть старая старуха. Какая ж у нас
на старости лет жизнь пойдет? Сам подумай хорошенько!