Неточные совпадения
С первого взгляда
было очень трудно определить национальность
этого человека, но, во всяком случае, лицо его
не рисовалось тонкими чертами романской расы и скорее всего
могло напомнить собою одушевленные типы славянского юга.
— Да, чего никто
не хочет видеть,
это может быть, но
не то, чего вовсе нет. Хочешь, я спрошу вот
этого шута, что его занимает в
этой картине? Он тут еще прежде меня прилип.
В
эти три года Анна Михайловна
не могла добиться от князя трех слов о своем ребенке, существование которого
не было секретом для ее сестры, и решилась ехать с Дорушкой в Париж, где мы их и встречаем.
Они здесь пробыли уже около месяца прежде, чем столкнулись в Лувре с Долинским. Анна Михайловна во все
это время никак
не могла добиться аудиенции у своего князя. Его то
не было дома, то он
не мог принять ее. К Анне Михайловне он обещал заехать и
не заезжал.
Анну Михайловну очень удивляло, почему князь
не мог принять ее у себя и назначает ей свидание в ресторане, но от него
это была уже
не первая обида, которую ей приходилось прятать в карман. Анна Михайловна в назначенное время отправилась с Дорой к Вашету. Дорушка спросила себе чашку бульону и осталась внизу, а Анна Михайловна показала карточку, переданную ей лакеем князя.
Так она, например,
не могла видеть, как бьют лошадь или собаку, и способна
была заплакать при известии, что застрелился какой-нибудь молодой человек, особенно если молодому человеку благоразумно вздумалось застрелиться от любви, но… но сама любить кого-нибудь, кроме себя и денег…
этого Юлия Азовцова
не могла,
не умела и
не желала.
— Отчего
это не можете? Как бы весело-то
было, чудо?
Теперь он
не мог надивиться, как в
былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденции, когда нынче он свободно вел порученный ему целый отдел газеты и на все
это не требовалось ни одной бессонной ночи.
Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться
не может; но
было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без
этих людей, как говорят, и вода
не святилась.
— То
есть как же
это о нем позаботиться? Кому я
могу доставить какое-нибудь счастье—я всегда очень рада: а всем, то
есть целому человечеству — ничего
не могу сделать: ручки
не доросли.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть
не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова
была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже
не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее «философствующей вздержкой».
— То
есть как
это?
Не может жить без опеки?
Может быть,
не половина, а восемь десятых, даже все почти, что вы заработаете,
будет принадлежать ей, а
не вам, несмотря на то, что
это будет заработано вашими руками.
Журавка обыкновенно фыркал, пыхал, подпрыгивал и вообще ликовал при
этих спорах. Вырвич и Шпандорчук один или два раза круто поспорили с ним о значении художества и вообще говорили об искусстве неуважительно. Илья Макарович
был плохой диалектик; он
не мог соспорить с ними и за то питал к ним всегдашнюю затаенную злобу.
Было известно также и то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки и что в одну из таких минут он самым мягким и деликатным образом попросил их,
не могут ли они ему отдать что-нибудь; но ответа на
это письмо
не было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям о долге.
Долинский терялся,
не зная, что ему делать, и тревожно искал глазами голубого домино Доры. — Вот… Черт знает, что я
могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! — Он посмотрел в глаза Анне Михайловне — глаза
эти были полны слез.
Илья Макарович
был на
эту пору болен и
не мог принять в торжестве никакого личного участия, но прислал девушкам по паре необыкновенно изящно разрисованных венчальных свеч, белого петуха с красным гребнем и белую курочку.
В его первой комнате быстро мелькнула белая фигура. Долинский приподнялся на локоть. Что
это такое? Спрашивал он себя,
не зная, что подумать. На пороге его спальни показалась Анна Михайловна. Она
была в белом ночном пеньюаре, но голова ее еще
не была убрана по ночному. При первом взгляде на ее лицо видно
было, что она находится в сильнейшем волнении, с которым никак
не может справиться.
Но
не бежать же
было в самом деле Илье Макаровичу от немца! Во-первых,
это ему показалось нечестным (проклятая щепетильность); во-вторых, ведь и черт его знает, чем такой вахмистр
может швырнуть вдогонку.
— Все
это может быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть
не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать,
не смеешь вылезть.
Эта святая душа, которая
не только
не могла столкнуть врага, но у которой
не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она
не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще,
может быть,
не раз служило предметом шуток и насмешек…
Ни один трагик в мире
не мог бы передать
этого страшного, разлетевшегося над морем шепота Доры. Она истинно
была и грозна, и величественна в
эту минуту.
—
Это Марии, — говорила она Долинскому, — а
не мы, Марфы, кажется, только и стоющие одного упрека…
Может быть, только мы и выслужим за свое марфунство.
— Уверен в
этом, mademoiselle, никто
не может быть, но я лучше хочу сомневаться, но… вы никогда, mademoiselle, так
не шутите. Вы знаете, я завтра оставлю детей и хозяйство, и пойду сейчас, возьму его назад, оттуда, если я что-нибудь узнаю.
Она любит потому, что любит его, а
не себя, и потом все уж
это у нее так прямо идет — и преданность ему, и забота о нем, и боязнь за него, а у нас пойдет марфунство: как? да что? да,
может быть, иначе нужно?
— Хорошо как успеете! Вы помните, как змеи смотрят на зайцев? Те,
может быть, и хотели бы уйти, да
не могут. — А скажите, пожалуйста, кстати: правда
это, что зайца можно выучить барабанить?
— Слушай же далее, — продолжала серьезно Дора, — ты сам меня любишь, и ее ты
не будешь любить, ты
не можешь ее любить, пока я живу на свете!.. Чего ж ты молчишь? Разве
это сегодня только сделалось! Мы страдаем все трое—хочешь,
будем счастливы двое? Ну…
Юлочка настрочила в
этом письме Анне Михайловне кучу дерзких намеков и в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди
могут быть бесстыдно наглы и мерзки, но что она никогда
не позволит человеку, загубившему всю ее жизнь, ставить ее на одну доску со всякой встречной; сама приедет в Петербург, сама пойдет всюду без всяких протекций и докажет всем милым друзьям, что она
может сделать.
— Ну,
не говорите
этого, душечка княгиня; в Сибири она себя Бела,
может быть, как никто.
Дорогой княгиня совсем потеряла свой желчный тон и даже очень оживилась; она рассказала несколько скабрезных историек из маловедомого нам мира и века, и каждая из
этих историек
была гораздо интереснее светских романов одной русской писательницы, по мнению которой влюбленный человек «хорошего тона» в самую горячечную минуту страсти ничего
не может сделать умнее, как с большим жаром поцеловать ее руку и прочесть ей следующее стихотворение Альфреда Мюссе.
«А что я
буду делать там? Какое мое положение? После всего того, что
было, чем должна
быть для меня
эта женщина! — размышлял он, глядя на ходящую по комнате Анну Михайловну. — Чем она для меня
может быть?.. Нет,
не чем
может, а чем она должна
быть? А почему же именно должна?.. Опять все какая-то путаница!».