Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно
было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес
этот необходимо
было продать; но теперь, до примирения с женой,
не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут
было то, что
этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он
может руководиться
этим интересом, что он для продажи
этого леса
будет искать примирения с женой, —
эта мысль оскорбляла его.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все
эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на
этом жить
было бы очень весело.
Девочка знала, что между отцом и матерью
была ссора, и что мать
не могла быть весела, и что отец должен знать
это, и что он притворяется, спрашивая об
этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял
это и также покраснел.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что
это невозможно;
это было невозможно потому, что она
не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню.
Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна
могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
— Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и
быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны,
это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что
это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство
это не давало ему минуты покоя; что он
не мог жить,
не решив вопроса:
будет или
не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он
не имеет никаких доказательств в том, что ему
будет отказано.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на
это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом
этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что
не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. —
Это был мой последний опыт. И я от всей души пытался.
Не могу. Неспособен.
—
Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в
эту минуту — ну да
это другое — я чувствую, что я
не могу быть спокоен.
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для
этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они
могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
—
Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для
этого едим устрицы….
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего так
не желал бы, как
этого, ничего.
Это лучшее, что
могло бы
быть.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что
это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об
этом. И ни с кем я
не могу говорить об
этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от
этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права
эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он
не могла верить
этому, как
не могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Разговор
этот отчасти успокоил княгиню; но совершенно спокойною она
не могла быть.
Теперь, — хорошо ли
это, дурно ли, — Левин
не мог не остаться; ему нужно
было узнать, что за человек
был тот, кого она любила.
Несмотря на то, что он ничего
не сказал ей такого, чего
не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он
это чувствовал, тем ему
было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Если б он
мог слышать, что говорили ее родители в
этот вечер, если б он
мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити
будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы
этому. Он
не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей,
могло быть дурно. Еще меньше он
мог бы поверить тому, что он должен жениться.
—
Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и
был еще
не в духе, то
это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
Все
эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она
не хотела, а с
этим горем на душе говорить о постороннем она
не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
—
Не знаю,
не могу судить… Нет,
могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет,
могу,
могу,
могу. Да, я простила бы. Я
не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто
этого не было, совсем
не было.
Она
была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и
не была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине
этих двух, — она
была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что
могла наблюдать.
«А
может быть, я ошибаюсь,
может быть,
этого не было?» И она опять вспоминала всё, что она видела.
Любовь к женщине он
не только
не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому
не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина
это было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от
этого нужно
было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно
это было, он
не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может.
— Ты
не можешь себе представить, как
это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг совсем другое.
Может быть я против воли…
Анна ничего
не слышала об
этом положении, и ей стало совестно, что она так легко
могла забыть о том, что для него
было так важно.
— Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «
Есть ли надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она
не могла выговорить
этот вопрос. — Ну что, доктор?…
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при
этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и
этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Он знал очень хорошо, что в глазах
этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины
может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль
эта имеет что-то красивое, величественное и никогда
не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Вронский видел всю неблаговидность
этого дела и что тут дуэли
быть не может, что надо всё сделать, чтобы смягчить
этого титулярного советника и замять дело.
—
Не может быть! Нет,
это прелестно!
—
Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на
этом обеде стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все
были очень довольны. Я
не могу делать тысячерублевых соусов.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего
это так действовало, но знала, что
это так действовало, и пользовалась
этим.
— Да что же? У Гримма
есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И
это ему наказанье за что-то. Я никогда
не мог понять, в чем наказанье. Но женщине должно
быть неприятно без тени.
— Я
не могу не помнить того, что
есть моя жизнь. За минуту
этого счастья…
Но и после, и на другой и на третий день, она
не только
не нашла слов, которыми бы она
могла выразить всю сложность
этих чувств, но
не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой
могла обдумать всё, что
было в ее душе.
Она говорила себе: «Нет, теперь я
не могу об
этом думать; после, когда я
буду спокойнее». Но
это спокойствие для мыслей никогда
не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней
будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя
эти мысли.
Что клевер сеяли только на шесть, а
не на двадцать десятин,
это было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин
не мог добиться
этого.
Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала про
эту связь,
это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то Вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая
могла вовлечь его в глупости.
Pluck, то
есть энергии и смелости, Вронский
не только чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он
был твердо убежден, что ни у кого в мире
не могло быть этого pluck больше, чем у него.
«Да, она прежде
была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она
не может быть спокойна и достойна, хотя она и
не показывает
этого. Да,
это нужно кончить», решил он сам с собою.
Как будто ребенок чувствовал, что между
этим человеком и его матерью
есть какое-то важное отношение, значения которого он понять
не может.
Как будто
было что-то в
этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про
это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он
не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при
этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только
могла она найти в нем нехорошего,
не прощая ему ничего зa ту страшную вину, которою она
была пред ним виновата.
Вронский
не мог понять, как она, со своею сильною, честною натурой,
могла переносить
это положение обмана и
не желать выйти из него; но он
не догадывался, что главная причина
этого было то слово сын, которого она
не могла выговорить.
В
этот день
было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная и та скачка, в которой он скакал. К своей скачке он
мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только так приедет, и приедет, когда уже
будет весь Двор.
Это было нехорошо. Но он дал Брянскому слово
быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру
не жалеть тройки.
Но начинались скачки
не с круга, а за сто сажен в стороне от него, и на
этом расстоянии
было первое препятствие — запруженная река в три аршина шириною, которую ездоки по произволу
могли перепрыгивать или переезжать в брод.