Неточные совпадения
С прямотой и решительностью молодости он
не только говорил о том, что земля
не может быть предметом частной собственности, и
не только в университете писал сочинение об
этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей
не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам,
не желая противно своим убеждениям владеть землею.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем
было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков
этих товаров, никак
не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Судебный пристав
этот был честный человек, университетского образования, но
не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему
это место, и он до сих пор держался на нем и радовался
этому.
«Да
не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что
это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время
был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание
это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с
этой женщиной.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал
этого чувства: он весь
был поглощен ужасом перед тем, что
могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые
не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него
не женщины, а люди. Но случилось, что в
это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак
не может и
не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко
могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин
не жениться на девушке, кто бы она ни
была, если только он любит ее. Но тетушки
не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал,
не сознав своей любви к
этой девушке.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души
не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что
это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как
это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Может быть, в глубине души и
было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он
не сознавал
этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему
было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда
эта любовь
была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он
был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он
был влюблен, зная
это и радуясь
этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее
может выйти.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из
этого не могло выйти хорошего, но
было так радостно и приятно, что он
не говорил
этого себе и оставался.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова
была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение
этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы
было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег,
не для нее,
не потому, что ей
эти деньги
могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за
это. Он и дал ей
эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но что же делать? Всегда так. Так
это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так
это было с дядей Гришей, так
это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало
быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак
не мог утешиться. Воспоминание
это жгло его совесть.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто
не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой.
Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Председатель, который гнал дело как
мог скорее, чтобы
поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение
этой бумаги
не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует
этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать
этого, всё-таки
не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Казалось, всё
было сказано. Но председатель никак
не мог расстаться с своим правом говорить — так ему приятно
было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться
этим правом и
не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна
быть священна, и т. д., и т. д.
То, а
не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в
этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они
могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Если бы Мисси должна
была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что
было», она
не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно знала, что он
не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё
это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его
было для нее очень тяжело.
Или
буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом
буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или
буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда
не будет кончена, потому что мне и
не следует заниматься
этими пустяками и
не могу ничего
этого делать теперь», говорил он себе и
не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
Но когда он вместе с присяжными вошел в залу заседания, и началась вчерашняя процедура: опять «суд идет», опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных на стульях с высокими спинками, жандармы, портрет, священник, — он почувствовал, что хотя и нужно
было сделать
это, он и вчера
не мог бы разорвать
эту торжественность.
Как только сделан
был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор с намерением уже больше
не возвращаться в суд. Пускай с ним делают, что хотят, но участвовать в
этой ужасной и гадкой глупости он более
не может.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что
не может, потому что должен
быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала
это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
Смотритель
был такой доброй души человек, что он никак
не мог бы жить так, если бы
не находил поддержки в
этой вере.
А между тем
это и
не могло быть иначе.
Воспоминания
эти не сходились с ее теперешним миросозерцанием и потому
были совершенно вычеркнуты из ее памяти или скорее где-то хранились в ее памяти нетронутыми, но
были так заперты, замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней (червей), которые
могут погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним
не было никакого доступа.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее;
не хотелось верить, чтобы
было правда то, что рассказывал
этот добродушный человек, — так
было ужасно думать, что
могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в
это ужасное место.
Очевидно
было, что, как ни искусны и ни стары и привычны
были доводы, позволяющие людям делать зло другим,
не чувствуя себя за него ответственными, смотритель
не мог не сознавать, что он один из виновников того горя, которое проявлялось в
этой комнате; и ему, очевидно,
было ужасно тяжело.
— Mнe Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю
это, — говорила она Нехлюдову. — Мика (
это был ее толстый муж, Масленников)
может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все
эти несчастные заключенные — его дети. Он иначе
не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…
Нехлюдов знал
это,
не мог не знать
этого, так что на
этом рабстве
было основано хозяйство, а он содействовал устройству
этого хозяйства.
Потом — истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь
это для людей, для того, чтобы похвалиться перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и
не мог не признаться, что то, что
будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но думать теперь уже нечего
было. Всё
это было ему теперь так ясно, что он
не мог достаточно удивляться тому, как люди
не видят и он сам так долго
не видел того, что так очевидно ясно.
Это было ему теперь так же ясно, как ясно
было то, что лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву под ногами,
будут худы и
будут мереть от голода, пока им
не дадут возможности пользоваться той землей, на которой они
могут найти себе корм…
И
это ужасно и никак
не может и
не должно
быть.
Нехлюдов вспомнил, как он в Кузминском стал обдумывать свою жизнь, решать вопросы о том, что и как он
будет делать, и вспомнил, как он запутался в
этих вопросах и
не мог решить их: столько
было соображений по каждому вопросу.
«Да, да, — думал он. — Дело, которое делается нашей жизнью, всё дело, весь смысл
этого дела непонятен и
не может быть понятен мне: зачем
были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем
была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем
была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Всё
это понять, понять всё дело Хозяина —
не в моей власти. Но делать Его волю, написанную в моей совести, —
это в моей власти, и
это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов,
были вызваны тем, что он здесь в первый раз узнал ту степень бедности и суровости жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный
этой бедностью, хотя и знал, что
это неразумно,
не мог не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов
не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты
были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди
этой среды
не видят,
не могут видеть
этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждого аристократического общества. Ему неприятно
было это, а нельзя
было поступить иначе. Остановиться
не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и
могла быть в высшей степени полезна во всех тех делах, по которым он намеревался хлопотать.
— Ничего
это не мешает. Евангелие — Евангелием, а что противно, то противно. Хуже
будет, когда я
буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть
не могу.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг
этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без орфографических ошибок; во-вторых,
был чрезвычайно представителен и, где нужно
было,
мог являть вид
не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно
было,
мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него
не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных ни государственных, и что он поэтому со всеми
мог быть согласен, когда
это нужно
было, и, когда
это нужно
было,
мог быть со всеми несогласен.
Владимир Васильевич Вольф
был действительно un homme très comme il faut, и
это свое свойство ставил выше всего, с высоты его смотрел на всех других людей и
не мог не ценить высоко
этого свойства, потому что благодаря только ему он сделал блестящую карьеру, ту самую, какую, желал, т. е. посредством женитьбы приобрел состояние, дающее 18 тысяч дохода, и своими трудами — место сенатора.
— Да, да,
это может быть, но Сенат
не может рассматривать дело по существу, — сказал Владимир Васильевич строго, глядя на пепел. — Сенат следит только за правильностью применения закона и толкования его.
Одно, что понял Нехлюдов,
это было то, что, несмотря на то, что Вольф, докладывавший дело, так строго внушал вчера ему то, что Сенат
не может входить в рассмотрение дела по существу, — в
этом деле докладывал очевидно пристрастно в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин, совершенно несогласно с своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо выразил свое противоположное мнение.
Служение
это он
не представлял себе иначе, как в форме государственной службы, и потому, как только кончил курс, он систематически рассмотрел все деятельности, которым он
мог посвятить свои силы, и решил что он
будет полезнее всего во втором отделении Собственной Канцелярии, заведующей составлением законов, и поступил туда.
Но, несмотря на самое точное и добросовестное исполнение всего того, что от него требовалось, он
не нашел в
этой службе удовлетворения своей потребности
быть полезным и
не мог вызвать в себе сознания того, что он делает то, что должно.
И он еще больше, чем на службе, чувствовал, что
это было «
не то», а между тем, с одной стороны,
не мог отказаться от
этого назначения, чтобы
не огорчить тех, которые
были уверены, что они делают ему
этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение
это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало
это назначение в некоторых людях.
Надо
было, присутствуя при
этих службах, одно из двух: или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда
не мог), что он верит в то, во что
не верит, или, признав все
эти внешние формы ложью, устроить свою жизнь так, чтобы
не быть в необходимости участвовать в том, что он считает ложью.
Она вдруг стала серьезной, недовольной своею жизнью и, чего-то ищущая, к чему-то стремящаяся,
не то что притворилась, а действительно усвоила себе точно то самое душевное настроение, — хотя она словами никак
не могла бы выразить, в чем оно состояло, — в каком
был Нехлюдов в
эту минуту.
— Да я-то
не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены до стены,
не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что
это галлюцинация, и
не могу не слушать. Хочу заснуть —
не могу, хочу
не думать — тоже
не могу. Вот
это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.