Неточные совпадения
Иным, по-видимому,
это совершенно
было не нужно; да и
не знаю, к какому бы черту
это могло быть хоть кому-нибудь нужно?
В
этом я убежден, несмотря на то что ничего
не знаю, и если бы
было противное, то надо бы
было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть,
этого очень многим хотелось бы.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди,
не только
не знал меня вовсе, но даже в
этом никогда
не раскаивался (кто знает,
может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги
не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов
этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, —
этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Прибавлю, что
это и решило с первого дня, что я
не грубил ему; даже рад
был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь;
не думаю, чтоб признание
это могло положить тень на мое достоинство.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде
этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома
не было.
Но всего милее ему
было поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на
эту тему,
не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
Я и представить
не мог, чтобы можно
было так испугаться, как он, после
этих слов моих.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним
могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все
это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Мысль, что Версилов даже и
это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «Стало
быть,
не сказал и матери,
может, никому, — представилось мне тотчас же, — вот характер!»
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в
этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до
этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень
может быть, и упомяну об
этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности
не стоит).
Действительно, Крафт
мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при
этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На
этот раз пойти решился;
это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Я действительно
был в некотором беспокойстве. Конечно, я
не привык к обществу, даже к какому бы ни
было. В гимназии я с товарищами
был на ты, но ни с кем почти
не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но
не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово
не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто
не мог обо мне ничего заключить; главное —
не спорить.
Впрочем, так буквально судить я тогда, вероятно,
не мог;
это мне теперь кажется, что я тогда так судил, то
есть уже после события.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а
не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду
этого,
может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна
быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Из всего выходит вопрос, который Крафт понимать
не может, и вот
этим и надо заняться, то
есть непониманием Крафта, потому что
это феномен.
Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и,
может быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня
этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
— Вы с меня много спрашиваете. Мне кажется,
этот человек способен задать себе огромные требования и,
может быть, их выполнить, — но отчету никому
не отдающий.
—
Это верно,
это очень верно,
это — очень гордый человек! Но чистый ли
это человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы,
может быть,
не знаете…
— Я слышал что-то и об
этом, но
не знаю, насколько
это могло бы
быть верно, — по-прежнему спокойно и ровно ответил он.
— Нет,
не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как
этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что
это письмо,
будучи предъявлено,
не имело бы большого юридического значения, так что дело Версилова
могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же
этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Андроников сам в
этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна.
Этого дела, кажется, никто
не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю, что вы тогда сами
были в Эмсе…
И вот, ввиду всего
этого, Катерина Николавна,
не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли
будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее
это сделать без скандала, чтоб никто
не мог обвинить и чтобы пощадить при
этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге,
была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо,
может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с
этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Если б у меня
был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я,
может быть, и
не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот
это перед глазами — право,
есть минуты, что и соблазнит.
Тот документ, о котором говорил Крафт, то письмо
этой женщины к Андроникову, которого так боится она, которое
может сокрушить ее участь и ввергнуть ее в нищету и которое она предполагает у Версилова, —
это письмо
было не у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане!
То, что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то
были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять
это я
не обязан;
может быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я
не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Его оригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что
была при нем моя мать, — все
это, казалось, уже
не могло бы остановить меня; довольно
было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что я,
может быть, уже
не могу любить его больше.
А кстати: выводя в «Записках»
это «новое лицо» на сцену (то
есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем,
не означающий. Я
это, чтобы
было понятнее читателю и так как
не предвижу, куда бы
мог приткнуть
этот список в дальнейшем течении рассказа.
Мало того, еще в Москве,
может быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже
не буду: на
это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Сделаю предисловие: читатель,
может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как
это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу
не для издания; читателя же, вероятно,
буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего
будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то
это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю:
может быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание:
может быть,
это продолжается еще до сих пор. При
этом замечу, что я прощения
не прошу.
Вообще, все
эти мечты о будущем, все
эти гадания — все
это теперь еще как роман, и я,
может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что
этих строк,
может быть, никто
не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что,
может быть, я бы и
не вынес ротшильдских миллионов?
Подошел и я — и
не понимаю, почему мне
этот молодой человек тоже как бы понравился;
может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я
не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я понять сначала
не мог, как можно
было так низко и позорно тогда упасть и, главное — забыть
этот случай,
не стыдиться его,
не раскаиваться.
— Я
не знаю, что выражает мое лицо, но я никак
не ожидал от мамы, что она расскажет вам про
эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами.
Не могу выразить, как я
был обижен.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все
это была случайность: он ничего
не знал и говорил совсем
не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он
мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том
не было никакого сомнения.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда
не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из
этого дома, я уж
не войду в него никогда, — а потому, накануне всего
этого, и
не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что
это вовсе
не могло уже относиться к моей глупой шутке, а
было предостережением в чем-то другом: «
Не вздумал ли уж начинать?»
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько
не оскорблялся, потому что ничего еще я
этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что
был так еще тогда глуп, что
не мог понять, как я всем им неровня.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо
было узнать и чего я никак
не мог понять до нее:
это то, что
не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я еще должен
быть благодарен. Понять
не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж
не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
Расставаясь, и,
может быть, надолго, я бы очень хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые
эти двадцать лет вы
не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
— Именно
это и
есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и
было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно.
Не спорю, что Макар Иванович
мог бы принять
это плечо за усиление насмешки, если бы
был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости.
Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
А
может быть, таковы требования прекрасного и высокого в самом деле, я
этого во всю жизнь
не мог разрешить.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех
этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
— И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что
не мог передать тебе
этого имени, ибо в сущности только в
этом и состоит вся вина моя, если уж
есть вина,
не правда ли? Но, опять-таки,
не мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
И что же:
эта бледность,
может быть,
была выражением самого искреннего и чистого чувства и самой глубокой горести, а
не злости и
не обиды.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно,
может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать:
не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен
был искать
этих писем и ищет их —
это я знал. Но кто знает,
может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает,
может быть, я же,
этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
И неужели он
не ломался, а и в самом деле
не в состоянии
был догадаться, что мне
не дворянство версиловское нужно
было, что
не рождения моего я
не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо
было, всего человека, отца, и что
эта мысль вошла уже в кровь мою?
Мне сто раз, среди
этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится
этот туман и уйдет кверху,
не уйдет ли с ним вместе и весь
этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом,
не могу выразить моих впечатлений, потому что все
это фантазия, наконец, поэзия, а стало
быть, вздор; тем
не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать,
может быть, все
это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то
это доказывает только его самодовольство и ординарность, что
не может же он предположить, что соображения о тяжбе
не было и в моей голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.