Неточные совпадения
— Мама, дружок
мой,
не спрашивай меня об
этом,
это, может быть, в самом
деле все пустяки, которые я преувеличиваю; но их… как тебе, мама, выразить,
не знаю. Он хочет любить то, чего любить
не может, он верит тем, кому
не доверяет; он слушается всех и никого… Родная! прости мне, что я тебя встревожила, и забудь о
моей болтовне.
— Нет, постой, — продолжал доктор. —
Это не роман, а
дело серьезное. Но если, друг
мой Сашенька, взвесить, как ужасно пред совестью и пред честными людьми
это ребячье легкомыслие, которое ничем нельзя оправдать и от которого теперь плачут столько матерей и томятся столько юношей, то…
— О, да, конечно! тем более, что
это и
не гости, а
мои друзья; тут Форовы. Сегодня
день рождения дяди.
— Очень тебе благодарен хоть за
это. Я нимало
не сожалею о том, что я отдал сестре, но только я охотно сбежал бы со света от всех
моих дел.
«Сестра
не спит еще, — подумал Висленев. — Бедняжка!.. Славная она, кажется, девушка… только никакого в ней направления нет… а вправду, черт возьми, и нужно ли женщинам направление? Правила, я думаю, нужнее.
Это так и было: прежде ценили в женщинах хорошие правила, а нынче направление… мне, по правде сказать, в
этом случае старина гораздо больше нравится. Правила,
это нечто твердое, верное, само себя берегущее и само за себя ответствуюшее, а направление…
это:
день мой — век
мой.
— Выйдя замуж за Михаила Андреевича, — продолжала Бодростина, — я надеялась на первых же порах, через год или два, быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить
мою муку, уехать куда-нибудь и жить, как я хочу… и я во всем
этом непременно бы успела, но я еще была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь… хотела жить
не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду:
мой муж с первого же
дня нашей свадьбы был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала.
Но все еще и
не в
этом дело: но ты выдал меня, Павел Николаевич, и выдал головой с доказательствами продолжения наших тайных свиданий после
моего замужества.
— Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо, на горе? Тот наш дом, а в
этом бельведере, в фонаре,
моя библиотека и
мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли
мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна… и если они верны… то…
этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там
не будет завтра утром, и ты тогда… поймешь, что
дело наше скверно, что миг наступает решительный.
— И он, как он ни прост, поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем,
это уже будет
мое дело растолковать ему, к чему могут повести
эти бумаги, и он поймет и
не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить по усмотрению: вы можете отдать ему
эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их
не отдавать.
— Жди, но молчи или
не молчи —
это мне все равно:
дело мое превыше всякого страха, я вне всякой конкуренции, и мне помешать
не может никто и ничто. Впрочем, теперь и недолго уже пождать, пока имя Горданова прогремит в мире…
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к
этим подлецам, пока они
не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что
дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я
не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я
не стану себя застраховывать, потому что
не хочу делать
мою кончину выгодною для
моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда
не коснуся собственности
моей сестры,
моей бедной Лары, которой я обещался матери
моей быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— Вы
это заметили, а я и
этого не заметил, но, впрочем, все равно,
этим не выручишься, я должен до четырех тысяч, и сроки
моим векселям придут на сих
днях. Помогите, прошу вас.
—
Это мое дело: куда ни пойду, а уж мешать вам
не стану; слава богу, еще на свете монастыри есть.
Мое мнение таково, что нет на свете обитаемого уголка, где бы
не было людей, умеющих и желающих досаждать ближнему, и потому я думаю, что в
этом отношении все перемены
не стоят хлопот, но всякий чувствует и переносит досаду и горести по-своему, и оттого в подобных
делах никто никому
не указчик.
Скажу примером: если бы
дело шло между мною и вами, я бы вам смело сказала о
моих чувствах, как бы они ни были глубоки, но я сказала бы
это вам потому, что в вас есть великодушие и прямая честь, потому что вы
не употребили бы потом
мою искренность в орудие против меня, чтобы щеголять властью, которую дало вам
мое сердце; но с другим человеком, например с Иосафом Платоновичем, я никогда бы
не была так прямодушна, как бы я его ни любила.
— Я надеюсь, господа, — сказала она, — что так как
дело это случилось между своими, то сору за дверь некому будет выносить, потому что я отнюдь
не хочу, чтоб об
этом узнал
мой муж.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую
мою исповедь. Делаю
это с тою целию, чтобы бумага
эта была вскрыта, когда
не будет на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться в
этих строках: пусть
эти строки
мои представят
мои дела в истинном их свете, а
не в том, в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и
эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе
моей; сердце
мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому
не ощущала до
этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь
моя не стоили в
моих глазах никакого внимания, и жажда
дела, жажда спасения
этих людей заклокотала в душе
моей с такою силой, что я целые сутки
не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
Не забываю никаких мелочей из
моих экзальтаций
этого дня: мне всегда шло все черное, и я приняла
это в расчет: я была в черном мериносовом платье и черной шляпке, которая оттеняла
мои светло-русые волосы и давала мне вид очень красивого ребенка, но ребенка настойчивого, своенравного и твердого,
не с детскою силой.
— Нет;
дело не за мной, а за обстоятельствами. Я иду так, как мне следует идти. Поспешить в
этом случае значит людей насмешить, а мне нужен свет, и он должен быть на
моей стороне.
— Нет, извините, мне
это нужно, и
это можно! Свет
не карает преступлений, но требует от них тайны. А впрочем,
это уж
мое дело.
— Tant mieux, mon cher, tant mieux! C'est un si grand âge, [Тем лучше,
мой дорогой, тем лучше!
Это такой преклонный возраст (франц.).] что как
не увлечься таким лестным поклепом! Он назовется автором,
не бойтесь. Впрочем, и
это тоже
не ваше
дело.
— Да уж… «
мои дела»,
это, я вижу, что-то чернорабочее: делай, что велят, и
не смей спрашивать, — сказал, с худо скрываемым неудовольствием, Горданов.
— В таком случае, конечно… я очень сожалею, что я прибегла к
этим небольшим хитростям… Но я ведь в простоте
моей судила по себе, что
дело не в названии вещи, а в ее сути.
—
Это, верно, к вам или к тебе, — обратился он к Ропшину и к Горданову, суя им
это письмо и надеясь таким образом еще на какую-то хитрость; он думал, что Горданов или Ропшин его поддержат. Но Горданов взял из рук Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше: «Вы подлец! Куда вы
дели моего ребенка? Если вы сейчас
не дадите мне известное удовлетворение, то я сию же минуту еду отсюда к прокурору».
— Я так и думала, тем более что я все
это дело знаю и вам
не будет стоить никакого труда повторить мне вашу претензию: вы хотите от
моего мужа денег.
— Я
не знаю, во сколько вы хотите ценить честь женщины
моего положения, но я меньше
не возьму; притом
это уголовное
дело.
— Вы, ваше сиятельство,
не беспокойтесь, — проговорила, опуская в карман бумажку, Глафира: — вексель
этот не подлежит ни малейшему сомнению, он такое же уголовное
дело, как то, которым вы угрожаете
моему мужу, но с тою разницей, что он составляет
дело более доказательное, и чтобы убедить вас в том, что я прочно стою на
моей почве, я попрошу вас
не выходить отсюда прежде, чем вы получите удостоверение. Вы сию минуту убедитесь, что для нас с вами обоюдно гораздо выгоднее сойтись на миролюбивых соглашениях.
—
Не узнаю,
не узнаю
моей жены, — говорил Бодростин. — А впрочем, — сообщил он по секрету Ропшину, — я ей готовлю сюрприз, и ты смотри
не проговорись: восьмого ноября, в
день моего ангела, я передам ей все, понимаешь, все как есть. Она
этого стоит.
«Она вас
не привлечет ни к какой ответственности, потому что я верно расчел
мои средства, — писал Подозеров, — но если б и встретилась какая-нибудь неточность в
моем расчете, то кому же ближе вас пособить поправить
это дело вашей сестры?»
— Нет-с,
не сошла, а
это совсем другое;
эта дама желает иметь своего Адама, который плясал бы по ее дудке, и вот второе
мое убеждение полетело кувырком: я был убежден, что у женщин взаправду идет
дело о серьезности их положения, а им нужна только лесть, чему-нибудь
это все равно — хоть уму, или красоте, или добродетели, уменью солить огурцы, или «работать над Боклем».