Неточные совпадения
Да я-то знаю — годится или
не годится;
это мое дело, мошенник такой!
Г-жа Простакова. Ах,
мой батюшка! Да извозчики-то на что ж?
Это их
дело.
Это таки и наука-то
не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, — свезут, куда изволишь. Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего
не знает Митрофанушка.
Стародум.
Это странное
дело! Человек ты, как вижу,
не без ума, а хочешь, чтоб я отдал
мою племянницу за кого —
не знаю.
Кутейкин.
Это его
дело.
Не мое.
Скотинин. Кого? За что? В
день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица, для такого праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу.
Не будь я Тарас Скотинин, если у меня
не всякая вина виновата. У меня в
этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за что ж ты так прогневалась?
— Знаю я, — говорил он по
этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще
не заключает, но прошу вас,
моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом
не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам
дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно
мое. Вы понимаете ли
эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от
этого он хочет пользоваться
моим имением.
— Да,
это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты
не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем
мой столоначальник, хотя он лучше меня знает
дело, —
это бесчестно?
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до
этого последнего
дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот
не ждала! А я разбираю
мои девичьи платья, кому какое…
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и
не вернусь более в
этот дом, и вы будете иметь известие о
моем решении чрез адвоката, которому я поручу
дело развода. Сын же
мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
— Для тебя
это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого
дела нет. Ты
не хочешь понять
моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что
это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я
не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю
эту Англичанку, что
это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и
дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как
это глупо,
этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто
не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как
мое, как твое.
—
Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай
это! — сказал он. —
Дело еще
не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь
дело, повидайся с
моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне
эту дружбу, я умоляю тебя!
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум —
это другое
дело), и которые никогда ни перед кем
не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили
мой отец,
мой дед.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу
мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается
эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я
не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и
не имеют силы взглянуть им в лицо».
— Отчего же и
не пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence. [
Это не может иметь последствий.] Жене
моей от
этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное
дело — блюди святыню дома. В доме чтобы ничего
не было. А рук себе
не завязывай.
— Да
моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное
дело, что ни один человек,
не говорю уже христианин,
не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к
этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных
делах, в особенности в
деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь
этому дикарю, он ее зарежет или продаст.
Дело сделано,
не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя
мою шпагу…
— Ты, говорят,
эти дни ужасно волочился за
моей княжной? — сказал он довольно небрежно и
не глядя на меня.
Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение
этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь
дело выходило из границ шутки: они, вероятно,
не ожидали такой развязки.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после
этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в
моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в
эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Этим не кончилось: целый
день она вертелась около
моей квартиры; пенье и прыганье
не прекращались ни на минуту.
Впрочем, я
не прошу вас
разделять мое мнение: если
моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что
это меня
не огорчит нимало.
— Как
это скучно! — воскликнул я невольно. В самом
деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть
мои надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец
не догадался, что она у вас в крепости?
—
Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто
этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и
не хотела назвать
дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам
не нужно сказывать
дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…»
Мой друг, Печорин! я тебя
не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Лучше всего вы
это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, — продолжал он весьма добродушно, — будьте всегда покойны и
не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже что произошло. Никогда и ни в чем
не отчаивайтесь: нет
дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие
мое непоколебимо.
— «Нет, говорит, они
не мертвые,
это мое, говорит,
дело знать, мертвые ли они или нет, они
не мертвые,
не мертвые, кричит,
не мертвые».
— Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я
не знаю, лучше ли
мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят> душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью
моих долгов, — и у меня вновь ровно ничего. А главное
дело, что
дело по
этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается.
Этот Чичиков…
— Вас может только наградить один Бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам
не скажу ни одного слова, потому что, — вы сами можете чувствовать, — всякое слово тут бессильно. Но позвольте мне одно сказать насчет той просьбы. Скажите сами: имею ли я право оставить
это дело без внимания и справедливо ли, честно ли с
моей стороны будет простить мерзавцев.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу вам —
это другое. В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Говорю вам, что я готов пойти в монастырь и самые тяжкие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять там. Я уверен, что
не мое дело рассуждать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
— Я уж знала
это: там все хорошая работа. Третьего года сестра
моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом
деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и
не на чем.
Во
дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу
мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то…
не то, избави Боже!
Я
это потому пишу,
Что уж давно я
не грешу.
Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об
этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но
дело не в
моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
Видеть его было достаточно для
моего счастия; и одно время все силы души
моей были сосредоточены в
этом желании: когда мне случалось провести
дня три или четыре,
не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез.
Все находили, что
эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько
дней после
моего с ним знакомства бабушка спросила:
не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю
днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте.
Не угостите ли винцом, э? Виолончель —
это моя Кармен, а скрипка…
Ну-с, государь ты
мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то есть
это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Ах,
не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в
эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю…
Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже
мой, что
это у вас правая рука! Ушибли?
— Нет, Соня, — торопливо прервал он, —
эти деньги были
не те, успокойся!
Эти деньги мне мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же
день как и отдал… Разумихин видел… он же и получал за меня…
эти деньги
мои,
мои собственные, настоящие
мои.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности
дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет
не посещал Петербурга. Все
эти наши новости, реформы, идеи — все
это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а
моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— То-то и
дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, —
не совсем при деньгах… и даже такой мелочи
не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что
эти вещи
мои, но что когда будут деньги…
— Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну,
это совершенно изменяет ход
дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете
дело сами, Авдотья Романовна! Да где
это вы револьвер достали? Уж
не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то
мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать,
не пропали-таки даром.
— Говорил? Забыл. Но тогда я
не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще
не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж есть невеста, и
дело сделано, и если бы только
не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому
это интересная вещица,
моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
«Чем, чем, — думал он, —
моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как
этот свет стоит? Стоит только посмотреть на
дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно,
моя мысль окажется вовсе
не так… странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что
это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто
не имеет права, а тем более оскорблять.
Это уж
мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Лариса.
Это уж
мое дело. Если я боюсь и
не смею осуждать его, так
не позволю и вам.
—
Это, старинушка, уж
не твоя печаль, — сказал
мой бродяга, — пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье
дело не спорить и слушаться.
— Тише! — прервал меня Пугачев. —
Это мое дело. А ты, — продолжал он, обращаясь к Швабрину, —
не умничай и
не ломайся: жена ли она тебе, или
не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною.
— Удивительное
дело, — продолжал Базаров, —
эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В
моей комнате английский рукомойник, а дверь
не запирается. Все-таки
это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!