Неточные совпадения
Старуха откинула набежавшие на лоб дочери каштановые кудри и вперила пристальный взгляд
в ее большие
глаза.
Красотою ее, хотя и довольно стереотипною, по беспредельной кротости выражения, можно было любоваться только случайно, когда она, глядя
в окно, смаргивала с
глаз набегавшие на них слезы или когда из-за оконной ширмы видно было ее вздрагивающее плечо.
Как ни замкнут был для всех дом Синтянина, но все-таки из него дошли слухи, что генерал, узнав, по чьему-то доносу, что у одного из писарей его канцелярии, мараковавшего живописью, есть поясной портрет Флоры, сделанный с большим сходством и искусством, потребовал этот портрет к себе, долго на него смотрел, а потом тихо и спокойно выколол на нем письменными ножницами
глаза и поставил его на камине
в комнате своей жены.
Старик закрыл одною рукой
глаза, а другою затряс
в воздухе, как будто отгоняя от себя страшное видение, и отвернулся.
Саша приблизилась к отцу, отвела тихо его руку от
глаз, прижала его голову к своей груди и, поцеловав отца
в лоб, тихо шепнула ему...
Все свежее лицо ее дышит здоровьем, а
в больших серых
глазах ясное спокойствие души.
Майор одет
в черный статский сюртук и военную фуражку с кокардой, по жилету у него виден часовой ремешок, на котором висит
в виде брелока тяжелая, массивная золотая лягушка с изумрудными
глазами и рубиновыми лапками.
В наружности Иосафа Висленева не было ни малейшего сходства с сестрой: он был блондин с голубыми
глазами и очень маленьким носом. Лицо его нельзя было назвать некрасивым и неприятным, оно было открыто и даже довольно весело, но на нем постоянно блуждала неуловимая тень тревоги и печали.
Форов, жена его, Подозеров и Синтянина, — все четверо теперь сидели рядом на скамейке и, за исключением майора, который снова читал, все, не сводя
глаз, смотрели на встречу брата с сестрой. Катерина Астафьевна держала
в своей руке стынущую руку генеральши и постоянно ее пожимала, Синтянина это чувствовала и раза два отвечала легким благодарным пожатием.
— Вообрази, что ни
в одном
глазу: шутит и смеется.
— То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших
глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину… Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая,
в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!
— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я знаю, кто о тебе думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит
в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
Висленев подернул
в недоумении плечами, а Горданов заглянул ему
в глаза и, улыбаясь, проговорил...
— Ничего удивительного! Самообладанием отличается шулер, когда смотрит всем
в глаза, чтобы не заметили, как он передергивает карту.
— Что же, разве ты перешла «переходы» и видишь пристанище? — пошутил Висленев, гладя сестру по руке и смотря ей
в глаза.
— Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже
глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем. Ты зачем Подозерову полчаса целых искала
в супе печенку?
Здесь,
в родительском доме, мне это ясно до боли
в глазах… мне словно кто-то шепчет здесь: „Кинь, брось его и оглянись назад…
Это не была Александра Ивановна, это легкая, эфирная, полудетская фигура
в белом, но не
в белом платье обыкновенного покроя, а
в чем-то вроде ряски монастырской белицы. Стоячий воротничок обхватывает тонкую, слабую шейку, детский стан словно повит пеленой и широкие рукава до локтей открывают тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч. С головы на плечи вьются светлые русые кудри, два черные острые
глаза глядят точно не видя, а уста шевелятся.
— Боже! Боже мой! — прошептала она, приходя чрез несколько времени
в себя, — да неужто же мои
глаза… Неужто он!
Горданов быстро опустил занавесы на всех окнах, зажег свечи, и когда кончил, пред ним стояла высокая стройная женщина, с подвитыми
в кружок темно-русыми волосами, большими серыми
глазами, свежим приятным лицом, которому небольшой вздернутый нос и полные пунцовые губы придавали выражение очень смелое и
в то же время пикантное.
Бодростина вместо ответа щелкнула себя своим хлыстом по ноге и потом, подняв этот тонкий хлыст за оба конца двумя пальцами каждой руки, протянула его между своими
глазами и
глазами Горданова
в линию и проговорила...
В глазах у Бодростиной блеснула тревога, но она тотчас совладела с собой и, оглянувшись
в сторону, где стояло трюмо, спросила с улыбкой...
Он раскрыл полусонные
глаза и видит, что сновиденье ему не лжет: он действительно
в родительском доме, лежит на кровати и пред ним знакомое, завешенное шторой окно.
Иосаф Платонович тихо подкрался к двери, ведущей
в зал, и прицелился
глазом к замочной скважине.
— Взглянуть
в глаза сестре?.. ужасно!.. Но что же делать?.. Нужен кураж!.. Ну, напусти, Господи, смелость!
— Я лежу и никак не засну, все Бог знает что идет
в голову, как вдруг она, не касаясь ногами пола, влетает
в мою спальню: вся бледная, вся
в белом,
глаза горят,
в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг…
Вера во сне отмахнула с головы плед и, не просыпаясь, глядела полуоткрытыми
глазами в лицо Синтяниной.
Висленев очутился лицом к лицу с белокурым, средних лет мужчиной, одетым
в вышесказанную полосатую материю, с изрядною окладистою бородой и светло-голубыми
глазами.
«Он бежит меня и tant mieux [тем лучше (франц.).]». Она истерически бросила за окно пахитоску и, хрустнув пальцами обеих рук, соскользнула на диван, закрыла
глаза и заснула при беспрестанных мельканиях слов: «Завтра, завтра, не сегодня — так ленивцы говорят: завтра, завтра». И вдруг пауза, лишь на рассвете
в комнату является черноглазый мальчик
в розовой ситцевой рубашке, барабанит и громко поет...
Отец его некогда истратил чудовищные деньги на ухаживание за его матерью и еще большие — на выкуп ее из табора; но, прожив с нею один год с
глазу на
глаз в деревне, наскучил ее однообразными ласками и вывел ее
в особый хуторок, а сам женился на девушке соответственного положения.
Чтобы Павел Горданов не мотался на
глазах, его свезли сначала
в уездный городишко и отдали на воспитание акушерке; отсюда восьми лет его перевезли
в губернский пансион, а из пансиона, семнадцати лет, отправили
в Петербургский университет.
Во главе этих беспокойных староверов более всех надоедала Горданову приземистая молоденькая девушка, Анна Александровна Скокова, особа ограниченная, тупая, рьяная и до того скорая, что
в устах ее изо всего ее имени, отчества и фамилии, когда она их произносила, по скорости, выходило только Ванскок, отчего ее,
в видах сокращения переписки, никогда ее собственным именем и не звали, а величали ее
в глаза Ванскоком, а за
глаза или «Тромбовкой» или «Помадною банкой», с которыми она имела некоторое сходство по наружному виду и крепкому сложению.
Далее… далее, жиду Тишке Кишенскому стали кланяться; Ванскок попала
в шутихи; над ней почти издевались
в глаза.
Пасиянсова только расхохоталась
в глаза.
— Да-а-с, сумасшедший, а вы что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с вами двое с
глаза на
глаз, без свидетелей, так вы немного с меня возьмете, если я вам скажу, что я этому не верю и что верить здесь нечему, потому что пятьдесят тысяч были, они действительно украдены, и они
в руках Кишенского, и из них уже вышло не пятьдесят тысяч, а сто пятьдесят, и что же вы, наконец, из всего этого возьмете?
Ванскок стояла посреди комнаты на том самом месте, где ее обнял Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела к полу всем своим дном, лицо ее было покрыто яркою краской негодования, вывороченные губы широко раскрылись,
глаза пылали гневом и искри лись, а руки, вытянувшись судорожно, замерли
в том напряжении, которым она отбросила от себя Павла Николаевича.
Горданов посмотрел ей
в глаза и, сохраняя наружное спокойствие, засмеялся неудержимым внутренним смехом.
Относительная разборчивость
в средствах вредила Висленеву на доступном ему литературном рынке, он не мог поставлять массы дешевого базарного товара, и за дешево же заготовлял произведения более крупные, которые,
в его, по крайней мере,
глазах, были достойными всеобщего внимания.
Но прежде чем Висленев допил свой стакан кофе и взялся за обработку крапа и очков
в колоде, предложенной ему на сегодняшнюю игру, ему прыгнул
в глаза маленький, неопрятно заделанный и небрежно надписанный на его имя пакетик.
Горданов нетерпеливо повернулся на стуле и, окинув
глазами все окружающее, имел обширный выбор тем для возражения хозяину, но почувствовал мгновенное отвращение от игры
в слова с этим сыном продавца янтарей, и сказал...
Полная невеста Елена Дмитриевна Фигурина,
в белом платье, стояла прямо и смело держала свою свечу пред налоем, а жених Иосаф Платонович опустился книзу, колена его гнулись, голова падала на грудь и по щекам из наплаканных и красных
глаз его струились слезы, которые он ловил устами и глотал
в то время, как опустившаяся книзу брачная свеча его текла и капала на колено его черных панталон.
Положение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть
в обморок, и тогда бог весть какой все могло принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство. Но как часто бывает, что
в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя
в глаза Висленеву, спросил его: «имаши ли благое произволение поять себе сию Елену
в жену?» Иосаф Платонович выпрямился от острой боли
в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
Висленев быстро бросился
в угол и закрыл
глаза носовым платком, из-под которого послышались тихие нервные всхлипыванья.
Утром он закрыл
глаза и пролежал до полудня
в тягостнейшем сне, и вдруг был разбужен Висленевым, который явился к нему
в таком непостижимом состоянии духа, что Горданов, несмотря на все свое расстройство, полюбопытствовал узнать, что с ним сделалось.
В таком положении были два эти героя, когда они явились пред нашими
глазами в кружке обитателей мирного городка, над которым вихрь распустил красную орифламу, призывающую Павла Николаевича к новому подвигу, требующему всего его ума, всей его ловкости и всей опытности, полученной им
в последних тяжких столкновениях.
— Катя! перестань плакать, Бога ради, перестань! — начала успокоивать ее Синтянина, отводя ее руки и стараясь заглянуть ей
в глаза.
Прошла минутная пауза, и Синтянина, разбиравшая
в это время рукой оборки своего платья, вскинула наконец свои большие
глаза и проговорила ровным, спокойным тоном...
Синтянина зорко посмотрела ему
в глаза и отвечала...
Подозеров нагнулся и с чувством поцеловал обе руки Александры Ивановны. Она сделала было движение, чтобы поцеловать его
в голову, но тотчас отпрянула и выпрямилась. Пред нею стояла бледная Вера и положила обе свои руки на голову Подозерова, крепко прижала его лицо к коленам мачехи и вдруг тихо перекрестила, закрыла ладонью
глаза и засмеялась.
Тут она немножко одобряла свои действия, но все затем происходившее опять,
в собственных ее
глазах, было рядом ошибок, жертвой страстям и увлечениям.