Неточные совпадения
— А ну-ка ее теперь, — спокойно буркнул князь, и прежде чем Коробочка успела что-нибудь понять и сообразить, ее разложили и пошли отзванивать
в глазах князя и всего его холопства.
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и других людей, виновных
в упуске из рук дерзкого янки, а князь, как дикий зверь, с пеною у рта и красными
глазами метался по своему кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
Князь закачался на ногах и повалился на пол. Бешеным зверем покатился он по мягкому ковру; из его опененных и посиневших губ вылетало какое-то зверское рычание; все мускулы на его багровом лице тряслись и подергивались; красные
глаза выступали из своих орбит, а зубы судорожно схватывали и теребили ковровую покромку. Все, что отличает человека от кровожадного зверя, было чуждо
в эту минуту беснующемуся князю, сама слюна его, вероятно, имела все ядовитые свойства слюны разъяренного до бешенства зверя.
«Рррбуу», — рычал князь, закусив ковер и глядя на жену столбенеющими
глазами; лицо его из багрового цвета стало переходить
в синий, потом бледно-синий; пенистая слюна остановилась, и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно умершего князя.
— Жалок!.. Да, очень жалок… Я бы с жалости ему разгрызла горло и плюнула бы
в глаза его лакею.
Мать ее, у которой, как выше замечено, были черные рачьи
глаза навыкате и щегольские корнетские усики, называлась
в своем уезде «матроской».
Она любила богатство и
в глаза величала тех богачей, от которых можно было чем-нибудь пощетиться; но
в душе она не терпела всех, кто родом, племенем, личными достоинствами и особенно состоянием был поставлен выше и виднее ее, а выше и виднее ее были почти все.
Матроска, было, начала жеманиться, но Юлия быстро встала, подошла к Долинскому, с одушевлением сжала
в своих руках его руку и с
глазами, полными слез, торопливо вышла из комнаты.
Долинский вскочил и послал за каретой. Юлинька делала визиты с заплаканными
глазами, и своим угнетенным видом ставила мужа
в положение весьма странное и неловкое.
В откупном мире матроскиных благодетелен Долинский не понравился.
Юлинька
в глаза всегда брала сторону мужа и просила его не обращать внимания на эти грубые выходки грубой женщины.
К тому же, Долинский очень хорошо видел, как эти новые знакомые часто бесцеремонно третировали его жену и даже нередко
в глаза открыто смеялись над его тещей; но ни остановить чужих, ни обрезонить своих он решительно не умел.
— Идет, и да будет тебе, яко же хощеши! Послезавтра у твоих детей десять тысяч обеспечения, супруге давай на детское воспитание, а сам живи во славу божию; ступай
в Италию, там, брат, итальяночки… уухх, одними
глазами так и вскипятит иная! Я тебе скажу, наши-то женщины, братец, ведь, если по правде говорить, все-таки, ведь, дрянь.
Анна Михайловна была одета
в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе
глаза каждого.
Mademoiselle Alexandrine тотчас же, очень ловко и с большим достоинством, удостоила Долинского легкого поклона, и так произнесла свое bonsoir, monsieur, [Добрый вечер, сударь (франц.).] что Долинский не вообразил себя
в Париже только потому, что
глаза его
в эту минуту остановились на невозможных архитектурных украшениях трех других девушек, очевидно стремившихся, во что бы то ни стало, не только догнать, но и далеко превзойти и хохол, и чертообразность сетки, всегда столь ненавистной русской швее «француженки».
Анне Анисимовне было от роду лет двадцать восемь; она была высокая и довольно полная, но весьма грациозная блондинка, с голубыми, рано померкшими
глазами и характерными углами губ, которые,
в сочетании с немного выдающимся подбородком, придавали ее лицу выражение твердое, честное и решительное.
Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку
в споры. За
глаза же они над ней посмеивались и называли ее «философствующей вздержкой».
Он смотрел на нее как на что-то неприкосновенное, высшее обыкновенной женщины; разговаривал с ней он, не сводя своего взора с ее прекрасных
глаз; держался перед ней как перед идолом: ни слова необдуманного, ни шутки веселой — словом, ничего такого, что он даже позволял себе
в присутствии одной Доры — он не мог сделать при Анне Михайловне.
— Гляди-ка сюда! — продолжал Долинский, имея
в виду привлечь
глаза мальчика к стене, чтобы он далее не трогался и не глянул как-нибудь вниз…
Долинский терялся, не зная, что ему делать, и тревожно искал
глазами голубого домино Доры. — Вот… Черт знает, что я могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! — Он посмотрел
в глаза Анне Михайловне —
глаза эти были полны слез.
Долинский сжал
в своих руках ее руку. Анна Михайловна ничего не говорила и, опустив
глаза, смотрела
в землю.
Так время подходило к весне; Дорушка все то вставала, то опять ложилась и все хворала и хворала; Долинский и Анна Михайловна по-прежнему тщательно скрывали свою великопостную любовь от всякого чужого
глаза, но, однако, тем не менее никто не верил этому пуризму, и
в мастерской, при разговорах об Анне Михайловне и Долинском, собственные имена их не употреблялись, а говорилось просто: сама и ейный.
— Мало ли чего вы еще не слыхали
в вашей жизни!
В это время
в комнату снова вошла Анна Михайловна и опять спокойно села за свою работу.
Глаза у нее были заплаканы.
— Чего ты на меня так смотришь? — спросила она сестру, которая забылась и не умела скрыть всего страдания, отразившегося
в ее
глазах, устремленных на угасающую Дашу. — Не смотри так, пожалуйста, Аня, это мне неприятно.
— Ах, не знаю, не знаю… я сама не знаю, — проговорила со слезами на
глазах Анна Михайловна. — Я… ничего… не знаю, зачем это я хожу… Зачем я сюда пришла? — добавила она со страданием на лице и
в голосе, и, опустившись, села
в ногах Долинского и заплакала.
— Мой милый! Я буду ждать тебя… ждать буду, — лепетала Анна Михайловна, страстно целуя его
в глаза, щеки и губы. — Я буду еще больше любить тебя! — добавила она с истерической дрожью
в голосе и, как мокрый вьюн, выскользнула из рук Долинского и пропала
в черной темноте ночи.
Долинский взял саквояж
в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона,
в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули
в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном
в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход.
В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди
в самую последнюю минуту разлуки.
Анна Михайловна вернулась домой довольно спокойной — даже она сама не могла надивиться своему спокойствию. Она хлопотала
в магазине, распоряжалась работами, обедала вместе с m-lle Alexandrine, и только к вечеру, когда начало темнеть, ей стало скучнее. Она вошла
в комнату Даши — пусто, вошла к Долинскому — тоже пусто. Присела на его кресле, и невыносимая тоска, словно как нежнейший друг, так и обняла ее из-за мягкой спинки.
В глазах у Анны Михайловны затуманилось и зарябило.
Художник долго смотрел ей
в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес...
Илья Макарович долго молчал, менялся
в лице и моргал
глазами.
Даша нагнулась, и, пристально посмотрев
в глаза Долинского, спросила...
В десятый раз они перечитывали знакомую рукопись, и
в десятый раз Даша заставляла его повторять знакомые места. Наступал вечер, Дорушка взяла из рук Долинского тетрадь, долго читала сама
глазами и, задумчиво глядя на бумагу, начала что-то чертить пером на марже.
— Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу матушку, — попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря
в глаза Долинскому.
Этот смирный человек решительно не мог ничем произвести
в Доре дурное впечатление, но она, очевидно, просто-напросто не хотела никаких знакомств. Ей просто не хотелось иметь перед
глазами и на слуху ничего способного каждую минуту напомнить о России, с воспоминанием о которой связывалось кое-что другое, смутное, но тяжелое, о котором лучше всего не хотелось думать.
— Mademoiselle! Зачем вы мне это говорите? — произнесла, бледнея, „молочная красавица“, и кружка заходила
в ее дрожащей руке. — Вы знаете что-нибудь, mademoiselle? — спросила она, делая шаг к Доре и быстро вперяя
в нее полные слез и страха
глаза.
При конце этой молитвы двое старших детей начинали немного тревожиться. Они розняли свои ручонки, робко дотрагивались до белых рукавов Жервезы и заглядывали
в ее
глаза. Видно было, что они ожидали чего-то, и знали чего ожидают.
У меня только всегда как-то вдруг все стороны вопроса становятся перед
глазами и я
в них путаюсь, сбиваюсь и делаю бог знает что, бог знает что!
— Только смотрите мне прямо
в глаза. Я хочу видеть, что вы подумаете, прежде чем скажете.
Даша страшно побледнела;
глаза ее загорелись своим грозным блеском; она еще пристальнее вперила свой взгляд
в глаза Долинского и медленно, с расстановкой за каждым словом, проговорила...
Даша тихонько отодвинула его от себя и, глядя ему прямо
в глаза, проговорила...
Долинский вздрогнул, как вздрагивает человек, получающий
в грудь острый укол тонкой шпаги, побледнел как полотно и быстро вскочил на ноги.
Глаза его остановились на двери с выражением неописуемой муки, ужаса и мольбы.
В это время к квартире Анны Михайловны шибко подкатил на лихаче молодой белокурый барин, с туго завитыми кудрями и самой испитой, ничего не выражающей физиономией. Он быстро снялся с линейки, велел извозчику ждать себя, обдернул полы шикарного пальто-пальмерстона и, вставив
в правый
глаз 'стеклышко, скрылся за резными дверями парадного подъезда.
— Да как же! Не курит, не ходит никуда,
в глаза мне смотрит, как падишаху какому-нибудь.
Он быстро поднял
глаза от бумаги на лицо Долинского. Тот был красен до ушей. Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт
в сторону и, написав новый, уехал.
У Долинского стало все заметнее и заметнее недоставать слов.
В такие особенно минуты он обыкновенно или потерянно молчал, или столь же потерянно брал больную за руку и не сводил с нее
глаз. Очень тяжело, невыносимо тяжело видеть, как близкое и дорогое нам существо тает, как тонкая восковая свечка, и спокойно переступает последние ступени к могиле.
— То-то… Голос твой вдруг как-то странно… далеко мне послышался. Ты не отходил от меня? — спрашивает она
в жару, тревожно водя блуждающими
глазами.
Madame Бюжар побежала к Онучиным. Она знала, что, кроме этого дома, у ее жильцов не было никого знакомого. Благородное семейство еще почивало. Француженка уселась на террасе и терпеливо ожидала. Здесь ее застал Кирилл Сергеевич и обещался тотчас идти к Долинскому. Через час он пришел
в квартиру покойницы вместе со своею сестрою. Долинский по-прежнему сидел над постелью и неподвижно смотрел на мертвую голову Доры.
Глаза ей никто не завел, и
Долинский вскакивал, открывал
глаза —
в комнате ничего не было.
— Или княжна Агриппина Лукинишна! — произнесла она через минуту, смотря пристально
в глаза Стугиной.
Уставшие
глаза Долинского смотрели с тихою грустью и беспредельною добротою, и как-то совсем ничего земного не было
в этом взгляде;
в лице его тоже ни один мускул не двигался, и даже, кажется, самое сердце не билось.
Природа дышит и обновляется
в своем торжественном бессмертии; луна ее сегодня светит, как светила
в ту ночь, которою
в ее
глазах убит был братом Авель; и червячки с козявками по смерти также оживают, а Авель, а человек — венец земной природы, гниет бесследно…