Неточные совпадения
Но
вот прекратились и письма. Отчего и как? Это опять оставалось их
же секретом, но корреспонденция прекратилась, и на лбу у Саши между бровями стала набегать тонкая морщинка.
—
Вот престранная, ей-богу, порода людей! — заговорил, повязывая пред зеркалом галстук, Горданов, — что только по ихнему желанию ни случится, всем они сами
же первые сейчас недовольны.
—
Вот здесь, в моем лбу и в твоем послушании и скромности. Я тебе это сказал в Москве, когда уговорил сюда ехать, и опять тебе здесь повторяю то
же самое. Верь мне; вера не гиль, она горы двигает; верь в меня, как я в тебя верю, и ты будешь обладать и достатком, и счастием.
— Еще бы! Деньги, дитя мое, большой эффект в жизни. И
вот раз, что они у нас с тобой явятся в изобилии, исцелятся даже и все твои язвы сердечные. Прежде
же всего надобно заботиться о том, чтобы поправить грех юности моей с мужичонками. Для этого я попрошу тебя съездить в деревню с моею доверенностью.
— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, —
вот что общество так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше поближе, а не подальше! Иди сейчас к генералу, сию
же минуту иди, и до моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом, делай что знаешь, это все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.
— Как у тебя, Лара, никто не слышит, — проговорила Синтянина и сейчас
же добавила: —
вот к вам гость.
— Я здесь сам гость, — отвечал ему Подозеров и тотчас
же, указав ему рукой на Ларису, которая стояла с теткой у балконной двери, добавил: —
вот хозяйка.
— Ну
вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то
же самое, что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену, и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
— Все не то, все попадается портфель…
Вот, кажется, и спички… Нет!.. Однако
же какая глупость… с кем это я говорю и дрожу… Где
же спички?.. У сестры все так в порядке и нет спичек… Что?.. С какой стати я сказал: «у сестры…» Да, это правда, я у сестры, и на столе нет спичек… Это оттого, что они, верно, у кровати.
— Скажите, Бога ради! А я думала всегда, что ты гораздо умнее! Пожалуйста
же вперед не сомневайся. Возьми-ка
вот и погаси мою пахитосу, чтоб она не дымила, и перестанем говорить о том, о чем уже давно пора позабыть.
— Ну да! А это ложь. На самом деле я так
же богата, как церковная мышь. Это могло быть иначе, но ты это расстроил, а
вот это и есть твой долг, который ты должен мне заплатить, и тогда будет мне хорошо, а тебе в особенности… Надеюсь, что могу с вами говорить, не боясь вас встревожить?
—
Вот что!.. И что
же, много барышня нашила вам платьев?
— Ну
вот видите: какое
же уж это зеленое! Нет, вам к лету надо настоящее зеленое, — как травка-муравка. Ну да погодите, — моргнул он, — я барышню попрошу, чтоб она вам свое подарила: у нее ведь уж наверное есть зеленое платье?
—
Вот видишь, а ты вчера говорила, что они бедны. И что
же там дом есть у нее?
«Так
вот это кто: это была тетушка!.. Ну, слава Богу! Испугаю
же ее за то, что она меня напугала».
—
Вот как у нас! — проговорил Евангел, глядя с улыбкой, как заливается Висленев. — Чего
же это вы так ослабели?
— Ну,
вот подите
же! я хотел с ней пошутить…
— Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное, что из голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит. Да вы ничего: не смущайтесь, что пошутили, —
вот если бы вы меня прибили, надо бы смущаться, а то… да что
же это у вас у самих-то чепец помят?
—
Вот как! и где
же он пробавляется? Неужто все еще до сих пор чужое молоко и чужих селедок ест?
а между тем и честно, и бесчестно «вредил всем недругам своим». Откуда
же у вас, дружище Ванскок, до сих пор еще эта сантиментальность?.. Дивлюсь! Вы когда-то были гораздо смелее. Когда-то Подозерова вы враз стерли, ба!
вот и хорошо, что вспомнил, ведь вы
же на Подозерова клеветали, что он шпион?
— Да, но она все-таки может не понравиться, или круп недостаточно жирен, или шея толста, а я то
же самое количество жира да хотел бы расположить иначе, и тогда она и будет отвечать требованиям.
Вот для этого берут коня и выпотняют его, то есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать еще и с твоею прекрасною статьей, — ее надо выпотнить.
— Нет, я это тут
же при тебе. Видишь,
вот тут это вон вычеркни, а вместо этого
вот что напиши, а сюда на место того
вот это поставь, а тут…
— Не бойся, я в своем уме, и
вот тебе тому доказательство: я вижу вдали и вблизи: от своего великого дела я перехожу к твоему бесконечно маленькому, — потому что оно таково и есть, и ты его сам скоро будешь считать таковым
же. Но как тебя эти жадные, скаредные, грошовые твари совсем пересилили…
— И умнее, и рассудительнее; а уж тот —
вот гадина-то! И что у него за улыбка за подлая! Заметил ты или нет, как он смеется? В устах нет никакого движения: сейчас
же хи-хи, и опять все лицо смирно.
Я уж взяла на себя такое терпенье, одна в доме неделю сидела и дождалась ее на минуту, но что
же с ней говорить: она вся в себя завернулась, а внутри как искра в соломе, вот-вот да и вспыхнет.
— Ну, как
же, — рассказывай ты: «нимало». Врешь, друг мой, лестно и очень лестно, а ты трусишь на Гибралтары-то ходить, тебе бы что полегче,
вот в чем дело! Приступить к ней не умеешь и боишься, а не то что нимало не лестно.
Вот она на бале-то скоро будет у губернатора: ты у нее хоть цветочек, хоть бантик, хоть какой-нибудь трофейчик выпроси, да покажи мне, и я тогда поверю, что ты не трус, и даже скажу, что ты мальчик не без опасности для нежного пола.
После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни одного его письма не распечатала и вскоре
же, при содействии Поталеева, уехала к своим в Москву. А в Москве все та
же нужда, да нужда, и все только и живы, что поталеевскими подаяниями. Поталеев ездит, останавливается и благодетельствует. Проходит год, другой, Лета все вдовеет.
Вот Поталеев ей и делает вновь предложение. Лета только усмехнулась. А Поталеев и говорит...
— Вы по какому
же праву меня ревнуете? — спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат. — Чего вы на меня смотрите? Не хотите ли отказываться от этого? Можете, но это будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым. Да?.. Но
вот вам сказ: кто хочет быть любимым женщиной, тот прежде всего должен этого заслужить. А потом… вторая истина заключается в том, что всякая истинная любовь скромна!
«Все еще не везет, — размышлял он. —
Вот думал здесь повезет, ан не везет. Не стар
же еще я в самом деле! А? Конечно, не стар… Нет, это все коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными,
вот за длинноволосых и взяться не умеешь! Надо
вот что… надо повторить жизнь… Начну-ка я старинные романы читать, а то в самом деле у меня такие манеры, что даже неловко».
— Ты, верно, думала, что ему уже живого расстанья с тобою не будет, а он раскланялся и был таков: нос наклеил.
Вот, на
же тебе!.. Люблю таких мужчин до смерти и хвалю.
— Извините, я шутил, — отвечал Горданов, — и вовсе не думал рассердить майора.
Вот, Висленев, ты теперь спирит, объясни
же нам по спиритизму, что это делается со здоровым человеком, что он вдруг становится то брюзлив, то нервен, то щекотлив и…
—
Вот вопрос! Как чего я здесь? Что
же ты, любезный; верно забыл, что такое мы завтра делаем? — отвечал Горданов.
—
Вот так и есть! Мы
же виноваты?
— Что
же, и так benе! [хорошо (лат.).] И еще
вот что, — продолжал он очень серьезно и с расстановкой: — вы знаете… я принадлежу к так глаголемым нигилистам, — не к мошенникам, которые на эту кличку откликаются, а к настоящим… староверческим нигилистам древляго благочестия…
«
Вот только одно бы мне еще узнать», — думал он, едучи на извозчике. — «Любит она меня хоть капельку, или не любит? Ну, да и прекрасно; нынче мы с нею все время будем одни… Не все
же она будет тонировать да писать, авось и иное что будет?.. Да что
же вправду, ведь женщина
же она и человек!.. Ведь я
же знаю, что кровь, а не вода течет в ней… Ну, ну, постой-ка, что ты заговоришь пред нашим смиренством… Эх, где ты мать черная немочь с лихорадушкой?»
— Ну
вот подите
же: не спала да и только! Верно оттого, что вы были моим таким близким соседом.
— Да ты
же сама эта живая душа,
вот кто!
— Да нет-с ее, жестокости, нет, ибо Катерина Астафьевна остается столь
же доброю после накормления курицей Драдедама, как была до сего случая и во время сего случая.
Вот вам — есть факт жестокости и несправедливости, а он вовсе не значит того, чем кажется. Теперь возражайте!
— Нет-с; это ее надо за это уважать: скудельный сосуд, а совладала с собою, и все для меня!.. А
вот и она, Паинька, а что
же, душка, водочки-то? — вопросил он входящую жену, увидев, что на подносе, который она несла, не было ни графина, ни рюмки.
— А
вот этим
вот! — воскликнул Евангел, тронув майора за ту часть груди, где сердце. — Как
же вы этого не заметили, что она, где хочет быть умною дамой, сейчас глупость скажет, — как о ваших белых панталонах вышло; а где по естественному своему чувству говорит, так что твой министр юстиции. Вы ее, пожалуйста, не ослушайтесь, потому что я вам это по опыту говорю, что уж она как рассудит, так это непременно так надо сделать.
Вот другие листки иной, совсем ординарной бумаги, иногда короткие и недописанные, иногда
же исписанные вдоль и поперек твердым, ровным почерком: это письма Горданова.
— Да
вот подите
же: еще богаче быть хочет. Это уж такова человеческая алчность вообще, а у него в особенности. Он на все жаден, и его за это Бог накажет.
— Ну и пускай себе будет видно: этими господами стесняться нечего, да и это, наконец, уж ее дело или их общее дело, а не наше. Мы
же свое начнем по порядку, оно у нас порядком тогда и пойдет.
Вот она теперь третью неделю живет в нумерке, и ведь она
же, не видя этому никакого исхода, конечно о чем-нибудь думает.
— Как
же, как
же: непременно сочтемся, я
вот удостоверюсь, правду ли вы мне все это сказали, и тогда сочтемся.
— А
вот, наконец, и мой мажордом; теперь, chère princesse, [Дорогая княгиня (франц.).] мы можем ехать. Вы не развязывайте ваших вещей, monsieur Joseph: мы сегодня
же выезжаем.
Вот вам деньги, отправьтесь на железную дорогу и заготовьте семейное купе для меня с баронессой и с княгиней, и возьмите место второго класса себе.
—
Вот тебе и раз: но ведь я
же должен быть в чем-нибудь уверен!
Но
вот Глафира зажгла огонь, и в ту
же самую секунду Жозеф сделал самодовольное «у-у-ф», и добавил: «фу ты, господи, как я вспотел!»
— Ваше смущение и тревога могут гораздо более вам вредить, чем все на свете, потому что оно выдаст вас на первом
же шагу. Оставьте это и будьте веселы, — посоветовала Бодростина, но Висленев отвечал, что он первого шага отнюдь не боится, ибо первый шаг для него уже достаточно обезопасен, но зато следующие шаги, следующие дни и минуты…
вот что его сокрушало!
—
Вот он! — проговорила Грегуарова жена и тотчас
же вышла.
— Это черт знает что! И какие там могут быть записи? все мелочь какая-нибудь: на квартиру в Париже, или на карманный расход, — на обувь, да на пару платья, а то уж я себе ведь ровно ничего лишнего не позволяю. Разве
вот недавно вальдегановские щеточки и жидкость выписал, так ведь это
же такие пустяки: всего на десять с чем-то рублей. Или там что на дороге для меня Глафира Васильевна издержала и то записано?