Неточные совпадения
— Окаянная, — не сердясь
и негромко ворчал он, — ненасытная ты собачья пасть! Али
я не работаю?
Вот — глаза себе высушил, ослепну скоро — чего ещё надо? Распроклятая ты жизнь-судьба тяжёлая, — ни красы, ни радости…
—
Меня, сирота, один раз чуть розгами не выпороли в волости, да. Женихом был
я в то время, —
мне венчаться надо, а они
меня — пороть! Им это всё равно, они чужих делов не разбирают. А то губернатору жалобу подавал
я — три с половиной месяца в остроге держали, — кроме побоев. Большие побои перенёс, даже кровью харкал,
и глаза
вот с той поры слезятся. Один полицейский, рыжеватый такой, небольшого роста, чем-то всё по голове
меня тюкал.
— Однако тебе это всё равно.
И колдун — человек. Ты
вот что знай: город — он опасный, он вон как приучает людей: жена у человека на богомолье ушла, а он сейчас на её место стряпуху посадил
и — балуется. А старик такого примера показать не может…
Я и говорю, что, мол, тебе с ним ладно будет, надо думать. Будешь ты жить за ним, как за кустом, сиди да поглядывай.
— Если бы ты был… умнее, что ли, бойчее,
я бы тебе, может быть, что-нибудь сказала. Да ты такой, что
и сказать тебе нечего. А твоего хозяина — удавить надо…
Вот, передай ему, что
я говорю… ты ведь всё ему передаёшь…
—
Я, брат, — говорил он, — вес жизни знаю —
и сколько стоит человеку фунт добра
и зла! А тебе сразу счастье пришло,
вот я тебя поставил на место
и буду толкать до возможной высоты…
— Это неважно! В доме — сыро,
вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… —
Я — солдат, — говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, —
я командовал ротой
и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, — это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость — это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого
и вражды против него, государя…
— О равенстве людей говорят, идиоты.
И обманщики — барство, — мерзавцы. Проповедует равенство барин, потому что он бессильная сволочь
и сам ничего не может сделать. Ты такой же человек, как
и я, сделай же так, чтобы
я мог лучше жить, —
вот теория равенства…
Когда, говорит,
я был в университете, то но вашей милости четыре месяца в тюрьме торчал, вы, говорит, подлец!»
Я сначала струсил, но сейчас же
и меня за сердце взяло: «Сидели вы, говорю, никак не по моей милости, а за политику вашу,
и это
меня не касается, а
вот я почти год бегал за вами днём
и ночью во всякую погоду, да тринадцать дней больницы схватил — это верно!» Тоже выговаривает, свинья!
—
Вот что, молодой человек, — вам надо идти домой!
И мне. Одевайтесь…
«
Вот я иду
и могу петь… Услышит городовой — ты чего орёшь? Сейчас
я ему покажу мой билет… Извините, скажет. А запоёт столяр — его отправят в участок. Не нарушай тишины…»
—
Вот, Евсей, Лида, мой верный друг, умница
и разумница! — разбудил его Зарубин, дёргая за рукав. — Когда
я заслужу внимание начальства,
я её возьму отсюда, женюсь на ней
и пристрою к своему торговому делу. Так, Лидочка?
—
Я, Тимофей Васильевич, уйду!
Вот, как только устроится всё,
я и уйду. Займусь, помаленьку, торговлей
и буду жить тихо, один…
—
Вот что! — неожиданно грубо
и с сердцем заговорил Маклаков, когда снова подходили к дому, где жил писатель. —
Я в самом деле уезжаю, — навсегда, из России.
Мне нужно передать этому… писателю бумаги. Видишь,
вот — пакет?
«
Вот с кем надо
мне говорить! Если сам Тимофей Васильевич, такой умный
и лучше всех который, его уважает…»
«А
вот я, маленький человек, — думал Евсей, одиноко шагая по улице, —
и всех боялся, а писатель
меня не напугал».
И начали
мне аплодировать, честное слово, —
вот Пантелеев удостоверит, он всё видел!..
— Да, брат, аплодировали! — с восторгом воскликнул Грохотов, застучал кулаком по своей узкой груди
и закашлялся. — Теперь кончено, —
я себя знаю! Артист,
вот он —
я! Могу сказать — обязан своему искусству жизнью, — а что? Очень просто! Народ шутить не любит…
— Полиция приберёт, — убитых подбирать нельзя — закон это запрещает! Пойдём куда-нибудь — встряхнёмся… Не ел
я сегодня… не могу есть,
вот уж третьи сутки…
И спать тоже. — Он тяжко вздохнул
и докончил угрюмым равнодушием: —
Меня бы надо уложить на покой вместо Якова.
—
Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна.
Вот хорошо! а у
меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда
я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?